— Эта женщина, — воскликнула королева, — благословенна, она горда, она первая среди женщин, счастливейшая из них… Эта женщина слишком счастлива, господин де Шарни! Я не знаю, как эта женщина могла жаловаться, простите ей!

Шарни упал к ногам Марии Антуанетты и поцеловал их в порыве благоговейной любви.

В эту минуту дверь потайного коридора отворилась и на пороге показался король, дрожащий и точно пораженный громом.

Он застал у ног Марии Антуанетты человека, которого обвинял граф Прованский.

Королева и Шарни обменялись таким испуганным взглядом, что самый жестокий враг пожалел бы их в эту минуту.

Шарни медленно поднялся и поклонился королю с глубоким почтением.

Высоко вздымавшееся кружевное жабо свидетельствовало, как сильно билось сердце Людовика XVI.

— А, — сказал он глухим голосом, — господин де Шарни!

Граф ответил вторым поклоном.

Королева почувствовала, что не может говорить, что она погибла.

Король продолжал с удивительной сдержанностью:

— Господин де Шарни, для дворянина не особенно почетно быть пойманным с поличным на воровстве.

— На воровстве?! — прошептал Шарни.

— На воровстве?! — повторила королева, которой казалось, что в ее ушах продолжают звучать ужасные обвинения, касавшиеся ожерелья, и ей представилось, что они запятнают вместе с нею и графа.

— Да, — продолжал король, — становиться на колени пред женой другого — воровство; а когда эта женщина — королева, сударь, такое преступление называется оскорблением величества. Я велю вам передать это, господин де Шарни, через моего хранителя печатей.

Граф хотел заговорить; он хотел уверить короля в своей невиновности, когда королева пришла ему на помощь. В своем великодушном нетерпении она не могла допустить, чтобы обвиняли человека, которого она любила.

— Государь, — с живостью сказала она, — мне кажется, что вы вступили на путь дурных подозрений и недобрых опасений; эти подозрения и опасения несправедливы, предупреждаю вас. Я вижу, что почтение сковывает уста графа но, хорошо зная его сердце, не потерплю, чтобы его обвиняли, и выступлю в его защиту.

Она остановилась, обессилев от волнения, испугавшись той лжи, которую она должна была изобрести, и растерявшись от сознания, что не может ничего выдумать.

Но в этой самой нерешительности, казавшейся ненавистной для гордого ума королевы, и заключалось спасение ее как женщины. В таких трагических обстоятельствах, когда зачастую ставится на карту честь и жизнь женщины, застигнутой врасплох, бывает достаточно одной минуты, чтобы быть спасенной, и одной секунды, чтобы погибнуть.

Королева совершенно инстинктивно ухватилась за возможность передышки; она разом пресекла подозрения короля, сбила его с толку и дала графу собраться с мыслями. Эти решительные минуты подобны быстрым крыльям, на которых уверенность ревнивца уносится так далеко и почти никогда не возвращается, если только не вернет ее на своих крыльях демон — покровитель завистников любви.

— Вы, быть может, — ответил Людовик XVI, переходя от роли короля к роли подозрительного мужа, — скажете мне, что я не видел господина де Шарни на коленях перед вами, мадам? А для того, чтобы оставаться на коленях, не получая приказания встать, надо…

— Надо, — строго сказала королева, — чтобы подданный французской королевы испрашивал у нее какую-нибудь милость… Это, мне кажется, довольно частый случай при дворе.

— Испрашивал у вас милости? — воскликнул король.

— И милости, которой я не могла даровать, — продолжала королева. — Не будь этого, клянусь вам, господин де Шарни не стал бы настаивать и я немедленно подняла бы его, радуясь возможности исполнить желание дворянина, к которому питаю исключительное уважение.

Шарни вздохнул свободно. Во взгляде короля мелькнула нерешительность, и лицо его понемногу стало утрачивать несвойственное ему выражение угрозы, вызванное неожиданной сценой, которую он застал.

Между тем Мария Антуанетта лихорадочно старалась придумать что-нибудь, чувствуя в душе гнев от необходимости лгать и теряясь от сознания, что не находит ничего правдоподобного.

Заявив о своей невозможности даровать графу испрашиваемую милость, она рассчитывала пресечь дальнейшее любопытство короля и надеялась, что допрос на этом остановится. Она ошиблась: всякая другая женщина на ее месте поступила бы более искусно, не принялась бы за дело так круто; но лгать перед любимым человеком было для нее ужасной пыткой. Явиться перед ним в жалком и фальшивом свете обманщицы из комедии — значило завершить все обманы и все хитрости, связанные с интригой в парке, развязкою, вполне достойной всех этих гнусностей. Для нее это было почти равносильно тому, чтобы оказаться виновною в них; это было хуже смерти.

Она еще колебалась. Она отдала бы жизнь за то, чтобы Шарни придумал эту ложь; но он, правдивый дворянин, не мог этого сделать и даже не думал о том. Движимый деликатностью, он боялся даже иметь вид человека, готового защитить честь королевы.

То, о чем мы рассказываем здесь во многих строках, — быть может, даже в слишком многих, хотя данные обстоятельства дают обильный материал для описания, — трое действующих лиц этой сцены перечувствовали и высказали в какие-нибудь полминуты.

Мария Антуанетта ждала, когда сорвется с уст короля вопрос, который наконец последовал:

— Скажите же мне, мадам, что это за милость, о которой напрасно молил господин де Шарни, так что был вынужден стать на колени перед вами?

И как бы желая смягчить резкость своего вопроса, в котором сквозило подозрение, король добавил:

— Быть может, я буду счастливее вас и господину де Шарни не придется становиться на колени передо мной.

— Государь, я вам сказала, что господин де Шарни просил о совершенно невозможной вещи.

— Но в чем она состоит, по крайней мере?

"О чем просят на коленях? — спрашивала себя королева. — Что можно просить у меня неисполнимого?.. Ну же, ну, скорее".

— Я жду, — сказал король.

— Государь, дело в том… что просьба господина де Шарни — семейная тайна.

— Для короля нет тайн; он господин в своем королевстве и отец, пекущийся о чести и безопасности всех своих подданных, своих детей, даже тогда, — добавил Людовик XVI с грозным достоинством, — когда эти недостойные дети затрагивают честь и безопасность своего отца.

Королева сделала резкое движение, почувствовав угрозу в словах короля. Ум ее мутился, руки дрожали.

— Господин де Шарни, — воскликнула она, — хотел просить меня о…

— О чем же, мадам?

— О позволении жениться.

— В самом деле! — воскликнул король, поначалу успокоившись.

Но тут его снова обуяла ревнивая тревога.

— Так что же? — продолжал он, не замечая, как страдает бедная женщина, произнося эти слова, и как побледнел Шарни от страдания королевы, — так что же? Почему господину де Шарни невозможно жениться? Разве он не хорошего рода? Разве он не имеет прекрасного состояния? Разве он не храбр и не красив? Право, чтобы не принять его в семью, чтобы отказать ему в своей руке, надо быть принцессой крови или замужней дамой; только эти две причины, по-моему, могут создать невозможность. Итак, мадам, скажите мне имя женщины, на которой желал бы жениться господин де Шарни, и если только к ней неприменимо одно из двух условий, о которых я упоминал, то ручаюсь вам, что устраню затруднение… чтобы сделать вам приятное.

Королева, сознавая все возрастающую опасность и подчиняясь последствиям своей первой лжи, храбро продолжала:

— Нет, государь, нет; есть такие затруднения, которые вы не можете преодолеть. Именно таково препятствие, о котором мы говорим.

— Тем больше основания мне узнать, что невозможно для короля, — прервал Людовик XVI с глухой яростью.

Шарни посмотрел на королеву, которая, казалось, едва стояла на ногах. Он хотел сделать шаг к ней, но его удержало то, что король стоял неподвижно. По какому праву он, посторонний человек, подал бы руку или поддержал бы эту женщину, которую предоставлял самой себе ее король и супруг?