Королева стремительно поднялась.

— И… вы… меня… видели? — проговорила она, отчеканивая каждое слово.

Шарни поднял к небу руку, выражая готовность поклясться.

— О, — пробормотала королева, в свою очередь давая волю гневу, — он клянется в этом!

Шарни торжественно повторил свой обвинительный жест.

— Меня! Меня! — сказала королева, ударяя себя в грудь. — Вы видели меня?

— Да вас… Во вторник на вас было зеленое платье с золотыми муаровыми полосами; в среду — платье с крупными голубыми и коричневыми разводами; вчера, вчера — шелковое платье цвета опавших листьев, которое было на вас, когда я в первый раз поцеловал вашу руку! Это были вы, несомненно вы! Я умираю от горя и стыда, говоря вам: клянусь жизнью, клянусь честью, клянусь Богом, — это были вы, ваше величество, это были вы!..

Мария Антуанетта принялась ходить большими шагами по террасе, не заботясь о том, что ее странное волнение могло быть замечено зрителями, которые, стоя внизу, пожирали королеву глазами.

— Если бы я тоже поклялась… — сказала она, — если бы я поклялась моим сыном и моим Богом! Ведь и у меня есть Бог, как и у вас!.. Нет, он не верит мне!.. Он не станет мне верить!

Шарни опустил голову.

— Безумный! — продолжала королева, с силою встряхнув его руку, и увлекла его с террасы в комнату. — Значит, это очень редкостное наслаждение — обвинять невинную, безупречную женщину; значит, это необыкновенно почетно — покрывать бесчестьем королеву… Веришь ли ты, если я тебе говорю, что ты видел не королеву? Веришь ли ты, если я Господом нашим Христом клянусь, что эти три дня я не выходила из дворца после четырех часов дня? Хочешь, тебе подтвердят мои прислужницы, король, который меня здесь видел, что я не могла быть в другом месте? Нет… нет… он мне не верит! Он мне не верит!

— Я видел! — холодно возразил Шарни.

— О, — воскликнула вдруг королева, — я знаю, я знаю! Ведь мне уже бросали в лицо эту ужасную клевету! Разве меня не видели на балу в Опере, когда я привела весь двор в негодование? Разве меня не видели у Месмера, в состоянии невменяемости, когда мой вид оскорблял зевак и уличных женщин?.. Вам это хорошо известно, ведь вы дрались из-за меня на дуэли!

— Ваше величество, тогда я дрался из-за вас, потому что не верил этому. Теперь я стал бы драться потому, что верю этому.

Королева подняла к небу руки с жестом отчаяния; две горячие слезы скатились с ее лица и упали на грудь.

— Боже мой, — сказала она, — пошли мне какую-нибудь спасительную мысль. Я не хочу, чтобы этот человек презирал меня, о Боже!

Шарни был потрясен до глубины души этою простой и страстной молитвой. Он закрыл лицо руками.

Королева умолкла. После минутного раздумья она произнесла:

— Сударь, вы обязаны дать мне удовлетворение за нанесенную обиду. И вот чего я от вас требую. Три ночи подряд вы меня видели в парке, в обществе мужчины. Между тем вы знаете, что кто-то уже злоупотребляет своим сходством со мной; что какая-то женщина — не знаю, кто она, — имеет в лице и в походке что-то общее со мной, несчастной королевой; но так как вы предпочитаете думать, что это я совершаю ночные прогулки в парке, и настаиваете на этом, то приходите в парк в тот же час: я буду сопровождать вас. Если вы видели вчера меня, то, очевидно, не увидите меня сегодня, так как я буду около вас. Если это будет другая женщина, то отчего бы нам вместе не посмотреть на нее? И если мы ее увидим… Ах, сударь, пожалеете ли вы тогда о том, что заставили меня сейчас так страдать?

Шарни прижал обе руки к сердцу.

— Вы делаете слишком много для меня, ваше величество, — пробормотал он, — я заслуживаю смерти, не уничтожайте меня своей добротой.

— Я уничтожу вас доказательствами, — сказала королева. — Никому ни слова. Сегодня вечером в десять часов будьте один у охотничьей калитки; вы увидите, на что я пойду, чтобы убедить вас. Идите, сударь, и ничем не выдайте себя.

Шарни молча преклонил колено и вышел.

В конце второй гостиной ему невольно пришлось пройти под пристальным взглядом Жанны, которая пожирала его глазами, готовая по первому зову королевы вместе со всеми войти к ее величеству.

Жанна заметила смятение Шарни, заботливость королевы и стремление обоих начать разговор.

Для такой наблюдательной женщины этого было более чем достаточно, чтобы догадаться о многом; с нашей стороны будет излишним объяснять то, что читатели уже поняли.

После подстроенной Калиостро встречи г-жи де Ламотт с Олива комедия трех последних ночей не нуждается в комментариях.

Входя к королеве, Жанна стала прислушиваться и наблюдать; ей хотелось прочесть на лице Марии Антуанетты доказательства верности своих подозрений.

Но королева с некоторых пор научилась всех остерегаться. Она ничем не выдала себя, и Жанна должна была ограничиться одними догадками.

Она приказала одному из своих лакеев проследить за г-ном де Шарни. Слуга вернулся и донес, что г-н граф вошел в домик на краю парка, возле буковой рощи.

"Нет никакого сомнения, — подумала Жанна, — это влюбленный, и он все видел".

Она услышала, как королева сказала г-же де Мизери:

— Я чувствую большую слабость, моя милая Мизери, и лягу сегодня около восьми часов.

И на какое-то возражение первой дамы покоев добавила:

— Я не приму никого.

"Дело достаточно ясно, — сказала себе Жанна, — надо быть дурой, чтобы не понять".

Королева, взволнованная недавней сценой с Шарни, вскоре отпустила всю свиту. Жанна обрадовалась этому впервые со времени своего появления при дворе.

"Карты смешались, — сказала она себе. — В Париж! Пора разрушать то, что я создала".

И она тотчас уехала из Версаля.

Приехав домой, на улицу Сен-Клод, она нашла там великолепный серебряный сервиз — подарок, присланный кардиналом в то утро.

Бросив равнодушный взгляд на это подношение, хотя и весьма ценное, она посмотрела из-за занавески на окна Олива, остававшиеся еще закрытыми. Чувствуя утомление, Олива спала. День был очень жаркий.

Жанна велела отвезти себя к кардиналу, которого нашла сияющим, дерзким, раздувшимся от радости и гордости; сидя за роскошным бюро, чудом искусства Буля, он неутомимо рвал и снова принимался писать какое-то письмо, которое начиналось каждый раз одинаково, но никогда не заканчивалось.

Услышав доклад камердинера, монсеньер кардинал воскликнул:

— Дорогая графиня!

И устремился ей навстречу.

Жанна соблаговолила принять поцелуи, которыми прелат покрыл ее руки. Она уселась поудобнее, готовясь наилучшим образом провести предстоящий разговор.

Монсеньер начал с уверений в благодарности, вполне красноречивых и искренних.

Жанна прервала его.

— Знаете, — сказала она, — что вы очень деликатный любовник, монсеньер, и я вам очень благодарна?

— За что?

— Не за прелестный подарок, который вы мне послали сегодня утром, но за выказанную вами предупредительность: за то, что вы послали его не в маленький домик. Право, это очень деликатно. Ваше сердце не продается, оно отдает себя.

— О чьей деликатности можно говорить, если не о вашей? — заметил кардинал.

— Вы не только счастливый человек, — сказала Жанна, — вы торжествующий бог.

— Я признаю это, и счастье страшит меня; оно меня как-то стесняет; оно сделало для меня невыносимым общество других людей. Это напоминает мне языческую басню о Юпитере, утомленном своим сиянием.

Жанна улыбнулась.

— Вы из Версаля? — жадно спросил он.

— Да.

— Вы… ее видели?

— Я… сейчас от нее.

— Она… ничего… не сказала?

— А что бы она могла сказать, по-вашему?

— Простите; это уже не любопытство, а безумие страсти.

— Не спрашивайте меня ни о чем.

— О, графиня!

— Нет, говорю я вам.

— Как вы это сказали! По вашему виду можно подумать, что вы принесли мне дурную весть.

— Монсеньер, не заставляйте меня говорить.