— Значит, вы поедете в Португалию? Не зная португальского языка! Я вам говорю, что вы с ума сошли.

— Нисколько. Вы поедете сами.

— О нет! — воскликнул дон Мануэл. — У меня есть слишком веские причины не возвращаться в Португалию. Нет, нет!

— Я говорю вам, что Бёмер никогда не отдаст свои бриллианты в обмен на бумажки.

— Бумаги за подписью да Суза!

— Ну вот, я говорю ведь, что он считает себя да Суза! — воскликнул Босир, всплеснув руками.

— Я лучше готов примириться с тем, чтобы дело сорвалось, — повторил дон Мануэл.

— Ни за что на свете! Идите сюда, господин командор, — обратился Босир к камердинеру, показавшемуся на пороге комнаты. — Ведь вы знаете, в чем дело, не так ли?

— Да.

— Вы слышали, что я говорил?

— Конечно.

— Прекрасно. Полагаете ли вы, что я сделал глупость?

— Я полагаю, что вы сто тысяч раз правы.

— А почему?

— Вот почему. Господин Бёмер никогда не перестал бы наблюдать за посольством и самим послом.

— Так что же? — спросил дон Мануэл.

— А то, что, имея в руках деньги и бриллианты, господин Бёмер совершенно отбросит в сторону все подозрения. Он спокойно поедет в Португалию.

— Мы не поедем так далеко, господин посол, — сказал камердинер. — Не правда ли, шевалье де Босир?

— Вот умный малый! — заметил любовник Олива.

— Ну, излагайте, излагайте ваш план, — довольно холодно сказал дон Мануэл.

— В пятидесяти льё от Парижа, — начал Босир, — этот умный малый с маской на лице покажет один или два пистолета нашему почтальону. Он отнимет у нас чеки, бриллианты, исполосует ударами господина Бёмера, и дело будет сделано.

— Я представлял себе это иначе, — возразил камердинер. — Я думал, что господин Бёмер и господин Боссанж сядут в Байонне на корабль, идущий в Португалию…

— Прекрасно.

— Господин Бёмер, как все немцы, любит море и станет прогуливаться по палубе. В сильную качку он пошатнется и упадет в море. Предполагается, что футляр упадет вместе с ним, вот и все. Почему бы океану не оставить в своих глубинах на полтора миллиона бриллиантов? Ведь он хранит там галионы Индий?

— Да, я понимаю, — произнес Португалец.

— Наконец-то, — сказал Босир.

— Но, — продолжал дон Мануэл, — беда в том, что за похищение бриллиантов сажают в Бастилию, а за то, что господина ювелира окунули в море, вешают.

— За кражу бриллиантов, действительно, арестуют, — сказал командор, — но в том, что этого человека утопили, нельзя будет никого заподозрить ни на одну минуту.

— Впрочем, мы еще подумаем об этом, когда придет время, — отвечал Босир. — А теперь вернемся к нашим ролям, господа. Пусть у нас в посольстве все идет, как у истинных португальцев, чтобы про нас могли сказать: "Если они и не были настоящими послами, то очень походили на них". Это все же лестно. Подождем три дня.

На другой день после заключения португальцами сделки с Бёмером и, следовательно, на третий после бала в Опере, на котором мы заметили несколько главных лиц этой истории, произошло следующее.

На улице Монторгёй, в глубине обнесенного решеткой двора, возвышался узкий и длинный дом, защищенный от уличного шума ставнями, напоминавшими о провинции.

В нижнем его этаже, куда постороннему можно было проникнуть только после некоторых розысков и перебравшись через две или три зловонные лужи, помещалось нечто вроде лавки, полускрытой даже для тех, кто преодолел решетку и двор.

Это был дом пользовавшегося некоторой известностью журналиста, или, как тогда говорили, газетчика. Редактор жил на втором этаже, а нижний служил складом для номеров его газеты. Остальные два этажа занимали спокойные люди, которые соглашались платить, правда, довольно дешево, за неприятность быть несколько раз в году свидетелями бурных сцен, разыгрывавшихся между газетчиком, с одной стороны, и полицейскими либо оскорбленными частными лицами или актерами, которых он третировал, как илотов, — с другой.

В такие дни жильцы "дома с решеткой", как прозвали его в квартале, закрывали окна фасада, чтобы лучше слышать отчаянные крики газетчика, который обыкновенно спасался от преследований через другую дверь, выходившую на улицу Старых Августинцев прямо из его комнаты.

Потайная дверь открывалась и быстро захлопывалась, шум смолкал, человек, которому грозила опасность, исчезал, а атаковавшие его сталкивались лицом к лицу с четырьмя фузилёрами французской гвардии, за которыми обыкновенно поспешно бежала к посту у рынка старая служанка.

Среди нападавших встречались иногда до того разъяренные люди, что, не находя на ком выместить свой гнев, они набрасывались на старые газеты, сложенные на нижнем этаже, и разрывали, топтали или жгли (если, на несчастье, поблизости находили огонь) некоторое количество этих провинившихся печатных листов.

Но что значит клок газеты для мстителя, требовавшего кусок кожи газетчика?

Впрочем, если не считать подобных сцен, спокойствие "дома с решеткой" вошло в поговорку.

Господин Рето выходил обыкновенно по утрам и совершал прогулку по набережным, площадям и бульварам. Он схватывал на лету разные смешные сценки, типы порочных людей и наскоро делал заметки карандашом, а затем преподносил результат своих наблюдений читателям в очередном номере.

Газета выходила раз в неделю.

Это означало, что в продолжение четырех дней сир Рето охотился за материалом, затем печатал его в продолжение трех дней, а день выпуска номера проводил в праздности.

В тот день, о котором мы говорим, то есть через семьдесят два часа после бала в Опере, где так приятно провела время Олива, имевшая своим кавалером голубое домино, газета вышла в свет.

Господин Рето, проснувшись в восемь часов, получил из рук своей старой служанки свежий номер, еще сырой и пахнувший серовато-красной краской.

Он поспешил прочесть весь номер с тем глубоким вниманием, с каким нежный отец изучает достоинства и недостатки своего любимого детища.

— Альдегонда, — обратился он к служанке, окончив чтение, — вот недурной номерок. Ты читала его?

— Нет пока, у меня еще суп не готов, — отвечала та.

— Я доволен эти номером, — сказал газетчик, вытягивая на своей тощей постели свои еще более тощие руки.

— Да, — отвечала Альдегонда, — но знаете, что о нем говорят в типографии?

— А что?

— Говорят, что на этот раз вам определенно не миновать Бастилии.

Рето сел на кровати и сказал старухе спокойным тоном:

— Альдегонда, Альдегонда, приготовь мне суп повкусней и не суйся в литературу.

— Всегда то же самое, — отвечала старуха, — смел, как вольный воробей.

— Я тебе за сегодняшний номер куплю серьги, — продолжал журналист, натягивая на себя простыню довольно сомнительной белизны. — Что, уже много экземпляров раскупили?

— Нет еще, и сережек мне не видать, если так будет продолжаться. Помните, какой хороший был номер, где вы отделали господина де Брольи? Еще и десяти часов не было, как мы уже продали сто номеров.

— И я три раза выскакивал на улицу Старых Августинцев, — заметил Рето. — Малейший шум бросал меня в жар… Эти военные так грубы!

— Из этого я заключаю, — упрямо стояла на своем Альдегонда, — что сегодняшний номер не может равняться с тем, в котором был пропечатан господин де Брольи.

— Пускай, — сказал Рето, — зато мне не придется так часто убегать, и я спокойно буду есть свой суп. А знаешь ли ты, почему, Альдегонда?

— Нет, сударь.

— Потому что, вместо того чтобы обрушиваться на человека, я обрушиваюсь на целое сословие и, вместо того чтобы нападать на военного, нападаю на королеву.

— На королеву! Слава Богу, — пробормотала старуха, — тогда вам нечего опасаться… Если вы нападаете на королеву, вас будут носить на руках, мы продадим много номеров и у меня будут серьги.

— Звонят, — сказал Рето, прячась под одеяло.

Старуха побежала в лавку, чтобы встретить посетителя.