— Именно в тот день?

— Ее видел не только я, но и все мои слуги.

— А!… Но зачем же она туда явилась, если Олива исчезла?..

— Я сам сначала спрашивал себя об этом и не мог объяснить это. Я видел, что госпожа де Ламотт вышла из почтовой кареты, ожидавшей ее на углу улицы Золотого Короля. Люди мои заметили, что этот экипаж долго стоял там, и, признаться, я подумал, что госпожа де Ламотт хочет окончательно увезти к себе Олива.

— Вы бы это допустили?

— Почему бы и нет? Госпожа де Ламотт — особа с добрым сердцем, судьба к ней благоволит. Она принята при дворе. Зачем бы я стал препятствовать ей избавить меня от Олива? Я был не прав, как вы видите, ибо кто-то другой похитил ее у меня, чтобы снова погубить.

— Так! — сказал г-н де Крон в глубоком размышлении. — Мадемуазель Олива жила в вашем доме?

— Да, сударь.

— Так! Мадемуазель Олива и госпожа де Ламотт были знакомы, виделись, выходили вместе?

— Да.

— Так! Госпожу де Ламотт видели у вас в день похищения Олива?

— Да, сударь.

— Так! Вы подозревали, что графиня хочет увезти к себе эту особу?

— Что же я мог другое думать?

— А что сказала госпожа де Ламотт, когда не нашла у вас Олива?

— Она показалась мне смущенной.

— Вы подозреваете, что увез ее этот Босир?

— Я полагаю так единственно потому, что услышал это от вас; иначе я бы его не заподозрил. Этот человек не знал местожительства Олива. Кто мог сообщить ему это?

— Сама Олива.

— Не думаю… Вместо того чтобы давать ему увозить себя, она скорее сама убежала бы от меня к нему, и будьте уверены, что он не вошел бы ко мне, если б госпожа де Ламотт не передала ему ключа.

— У нее был ключ?

— Вне всяких сомнений.

— В какой день увезли ее, скажите мне, пожалуйста? — спросил г-н де Крон, мысли которого внезапно прояснились благодаря источнику света, искусно предложенному ему Калиостро.

— О сударь, в этом я не ошибусь: это был канун дня святого Людовика.

— Верно! — воскликнул начальник полиции, — верно! Сударь, вы только что оказали выдающуюся услугу государству.

— Я очень счастлив, сударь.

— И вы получите за это подобающую благодарность.

— Прежде всего от моей совести, — сказал граф.

Господин де Крон поклонился ему.

— Могу ли я рассчитывать, — добавил он, — что вы представите нам доказательства, о которых мы говорили?

— Я готов исполнять все требования правосудия, сударь.

— Что ж, сударь, у меня есть ваше слово… Надеюсь иметь честь вновь встретиться с вами.

И он отпустил Калиостро.

"А, графиня, а, ехидна! — сказал себе, уходя, Калиостро. — Ты хотела меня обвинить… Но, кажется, ты укусила клинок; горе твоим зубам!"

Пока г-н де Крон беседовал таким образом с Калиостро, г-н де Бретейль явился в Бастилию от имени короля, чтобы допросить кардинала.

Свидание между этими двумя врагами могло быть бурным. Господин де Бретейль знал гордость г-на де Рогана; он уже отомстил кардиналу так жестоко, что мог отныне придерживаться учтивости по отношению к нему. Он был с ним более чем любезен. Господин де Роган отвечать отказался.

Хранитель печатей настаивал, но кардинал де Роган объявил, что отдает себя решению парламента и судей.

Господину де Бретейлю пришлось отступить перед непоколебимой волей обвиняемого. Он велел позвать г-жу де Ламотт, которая была занята сочинением мемуаров.

Господин де Бретейль честно объяснил ей ее положение, которое она сама понимала лучше всех. Она отвечала, что имеет доказательства своей невиновности, которые предъявит, когда будет нужно, и г-н де Бретейль заметил, что ей нечего медлить с этим.

Жанна рассказала ему всю выдуманную ею басню; в ней она продолжала обвинять всех и вся намеками и утверждать, что ей неизвестно, откуда явились подложные документы, в составлении которых ее обвиняли.

Она также объявила, что теперь дело передано в ведение парламента и что она не скажет ни слова чистой правды иначе как в присутствии кардинала и в зависимости от тех обвинений, которые он выдвинет против нее.

Тогда г-н де Бретейль сказал ей, что кардинал объявляет ее виновной во всем.

— Во всем? — спросила Жанна, — и в краже?

— И в краже.

— Потрудитесь передать господину кардиналу, — холодно сказала Жанна, — что я советую ему оставить такой дурной способ защиты.

Вот и все, чего можно было от нее добиться. Но г-н де Бретейль не был удовлетворен. Ему нужны были более интимные подробности. Его логический ум требовал изложения причин, заставивших кардинала проявить такую дерзость по отношению к королеве, а королеву — обрушить на кардинала такой сильный гнев.

Ему необходимо было найти истолкование всех протоколов, собранных графом Прованским и вызвавших в обществе такой шум.

Хранитель печатей был умный человек и умел влиять на женщин; он обещал г-же де Ламотт все, что ей угодно, если она предъявит прямое обвинение против кого-либо.

— Берегитесь, — говорил он ей, — своим молчанием вы обвиняете королеву; если вы будете упорствовать в этом, то остерегайтесь: вы будете признаны виновной в оскорблении величества. Это бесчестье, это виселица!

— Я не обвиняю королеву, — сказала Жанна, — но почему обвиняют меня?

— Тогда скажите, кого вы считаете виновным, — непреклонно продолжал де Бретейль, — у вас есть только это средство обелить себя.

Но она хранила осторожное молчание, и это первое свидание с хранителем печатей не привело ни к чему.

Между тем прошел слух, что всплыли новые улики, что бриллианты проданы в Англии, где г-н де Билет был задержан агентами г-на де Верженна.

Первый натиск, который пришлось выдержать Жанне, был ужасен. На очной ставке с Рето, которого она считала своим союзником до гроба, она с ужасом услышала, как он смиренно сознался в совершенных подлогах, в том, что он написал расписку в получении бриллиантов и письмо от королевы, подделав подписи ювелиров и ее величества.

Спрошенный о мотиве, руководившем им при совершении этих преступлений, он ответил, что сделал это по просьбе г-жи де Ламотт.

Взбешенная, выведенная из себя, она отпиралась от всего и защищалась как львица; она уверяла, что никогда не видела и не знала никакого г-на Рето де Билета.

Но ее ожидали еще два сильных удара: ее губили два показания.

Первое дал разысканный г-ном де Кроном кучер фиакра, что в день и час, указанный Рето, возил на улицу Монмартр даму, одетую таким-то образом.

Кто же могла быть это соблюдавшая такую таинственность и осторожность дама, которую кучер посадил в фиакр в квартале Маре, как не г-жа де Ламотт, жившая на улице Сен-Клод?

А как отрицать тесные отношения, существовавшие между обоими соумышленниками, когда один свидетель утверждал, что накануне дня святого Людовика он видел г-жу де Ламотт, выходившую из почтовой кареты, на козлах которой сидел Рето де Вилет. Его легко было узнать по беспокойному выражению лица и бледности.

Этим свидетелем был один из главных слуг г-на де Калиостро.

Услышав имя графа, Жанна встрепенулась и забыла всякую осторожность. Она обрушила целый поток обвинений на Калиостро, который будто бы своими чарами и колдовством подчинил себе кардинала де Рогана и внушил ему преступные мысли против королевского величества.

Это было первым звеном обвинения в прелюбодеянии.

Господин де Роган, защищая Калиостро, защищался сам. Он так упорно отрицал все, что Жанна, вне себя, в первый раз выставила против кардинала обвинение в безумной любви его к королеве.

Господин де Калиостро сразу потребовал, чтобы его, Калиостро, заключили в тюрьму, тогда он сможет доказать всем свою невиновность. Его желание было исполнено. Обвинители и судьи все более горячились, как то всегда случается при первом проблеске истины, а общественное мнение тотчас стало на сторону кардинала и Калиостро против королевы.

Тогда-то несчастная Мария Антуанетта, чтобы объяснить, почему она упорно настаивает на судебном расследовании, приказала обнародовать полученные королем донесения о ее ночных прогулках и потребовала от г-на де Крона, чтобы он рассказал все, что ему было известно.