— Благодарю вас, — сказал он, — я надеюсь, что смогу дойти до моей кареты.

— Возьмите, по крайней мере, этот платок, чтобы остановить кровь.

— Охотно, — ответил граф, взяв платок.

— Обопритесь на мою руку, сударь; вы упадете при первом же встреченном на пути препятствии, так как едва стоите на ногах, и это доставит вам совершенно лишние страдания.

— Шпага, вероятно, рассекла только мускулы, — сказал Шарни. — Я ничего не ощущаю в груди.

— Тем лучше, сударь.

— И я надеюсь быть вскоре здоровым.

— Тем лучше, повторяю. Но если вы хотите скорейшего выздоровления, чтобы возобновить наш поединок, то предупреждаю вас, что вам трудно будет принудить меня к этому.

Шарни пытался отвечать, но слова замерли у него на устах; он пошатнулся, и Филипп едва успел поддержать его.

Затем он поднял графа, как ребенка, и понес к карете: Шарни был почти в бессознательном состоянии.

Впрочем, Дофен, увидев сквозь ветви деревьев со своего места, что произошло, сократил путь своему господину, двинувшись ему навстречу.

Шарни посадили в карету; он поблагодарил Филиппа кивком головы.

— Поезжайте шагом, кучер, — сказал Филипп.

— А вы, сударь? — пробормотал раненый.

— О, не беспокойтесь обо мне.

И он с поклоном захлопнул дверцу.

Карета медленно тронулась, а Филипп остался стоять на месте, глядя ей вслед. Скоро карета исчезла, завернув за угол аллеи, и тогда Филипп направился в Париж кратчайшим путем.

Затем, обернувшись в последний раз и увидев, что экипаж вместо того, чтобы возвращаться в Париж, повернул в сторону Версаля и скрылся за деревьями, Филипп с глубокой задумчивостью произнес четыре слова, вырвавшиеся у него из сердца:

— Она будет жалеть его!

У дверей караульного помещения Филипп встретил наемную карету и вскочил в нее.

— На улицу Нёв-Сен-Жиль, — сказал он кучеру, — и поживее.

Человек, только что дравшийся и сохранивший вид победителя, крепко сложенный, с благородной внешностью, осанкой напоминавший военного, хотя и был одет в городское платье, — всего этого было более чем достаточно, чтобы поощрить славного малого, чей кнут если и не был, подобно трезубцу Нептуна, скипетром, означавшим власть над миром, то, во всяком случае, Филиппу казался скипетром весьма важным.

Автомедонт, нанятый за двадцать четыре су, пожирал пространство и вскоре доставил Филиппа на улицу Нёв-Сен-Жиль, к особняку графа де Калиостро.

Дом этот поражал крайней простотой своего внешнего вида и величавой грандиозностью линий, как и большинство строений, воздвигнутых в царствование Людовика XIV на смену мраморным и кирпичным безделушкам, возведенным при Людовике XIII в стиле эпохи Возрождения.

Поместительная карета, запряженная двумя прекрасными лошадьми, с мягкими рессорами, покачивалась на обширном парадном дворе.

Кучер дремал на козлах в своем подбитом лисьим мехом широком плаще; два лакея, из которых один был вооружен охотничьим ножом, молча расхаживали у подъезда.

Помимо этих лиц, нельзя было заметить никаких признаков того, что дом обитаем.

Кучер Филиппа, получив приказание въехать во двор (невзирая на свое скромное звание возницы фиакра), позвал привратника, который немедленно открыл массивные ворота.

Филипп соскочил на землю и побежал к подъезду, обратившись с вопросом сразу к обоим лакеям:

— Господин граф де Калиостро у себя?

— Господин граф собирается выехать, — отвечал один из лакеев.

— Тем больше оснований я имею спешить, — отвечал Филипп, — так как мне нужно поговорить с ним, пока он еще не выехал. Доложите о шевалье Филиппе де Таверне.

И он последовал за лакеем таким торопливым шагом, что оказался в гостиной в одно время с ним.

— Шевалье Филипп де Таверне! — повторил за лакеем мужественный и вместе мягкий голос. — Просите!

Филипп вошел, ощущая, как в нем рождается какое-то волнение, вызванное этим столь спокойным голосом.

— Извините меня, сударь, — сказал шевалье, обращаясь с поклоном к человеку высокого роста, необыкновенно крепкого сложения и с удивительно свежей и моложавой внешностью. Это был не кто иной, как тот, кого мы видели сначала за столом у маршала де Ришелье, затем у Месмера, в комнате мадемуазель Олива и, наконец, на балу в Опере.

— Извинить вас, сударь? За что же? — ответил он.

— За то, что я помешал вам выехать.

— Вы имели бы основание извиняться, если бы, наоборот, явились позже, шевалье.

— Почему это?

— Потому что я вас ждал.

Филипп сдвинул брови.

— Как? Вы меня ждали?

— Да, я был предупрежден о вашем посещении.

— Вы были предупреждены о моем посещении?

— Ну да, вот уже два часа. Ведь, не правда ли, вы собирались быть у меня час или два тому назад, когда происшествие, не зависящее от вашей воли, заставило отсрочить исполнение этого намерения?

Филипп сжал кулаки; он чувствовал, что этот человек начинает приобретать над ним какую-то необъяснимую власть.

А тот продолжал, не обращая ни малейшего внимания на нервные движения Филиппа:

— Садитесь же, господин де Таверне, прошу вас.

И он подвинул Филиппу стоявшее перед камином кресло.

— Это кресло было поставлено здесь для вас, — добавил он.

— Довольно шуток, господин граф, — отвечал Филипп голосом, который он силился сделать таким же спокойным, как у хозяина, но не мог сдержать в нем легкой дрожи.

— Я не шучу, сударь; я вас ждал, повторяю вам.

— В таком случае довольно шарлатанства, сударь. Если вы ясновидящий, то я явился сюда не для того, чтобы испытывать ваш пророческий дар. Если вы ясновидящий, тем лучше для вас, так как вам уже известно, что я хочу сказать вам, и вы можете заранее принять меры для самозащиты.

— Для самозащиты? — повторил граф с загадочной улыбкой. — От чего же мне надо защищаться? Прошу сказать мне.

— Угадайте, если вы прорицатель.

— Хорошо. Чтобы сделать вам приятное, я избавлю вас от труда объяснять мне мотив вашего посещения. Вы приехали искать со мной ссоры.

— В таком случае вы знаете также, из-за чего?

— Из-за королевы. Теперь речь за вами, сударь. Продолжайте, прошу вас.

И эти последние слова он произнес не любезным тоном хозяина, а сухим и холодным тоном врага.

— Вы правы, сударь, — сказал Филипп, — я предпочитаю такой тон.

— Что ж, все складывается наилучшим образом.

— Сударь, существует некий памфлет…

— Памфлетов много, сударь.

— Напечатанный неким газетчиком…

— И газетчиков много.

— Подождите, этот памфлет… Газетчиком мы займемся позже.

— Позвольте мне сказать вам, сударь, — прервал его с улыбкой Калиостро, — что вы уже занялись им.

— Прекрасно; итак, я говорил, что существует некий памфлет, направленный против королевы.

Калиостро кивнул головой.

— Вам известен этот памфлет?

— Да, сударь.

— Вы даже купили тысячу экземпляров его.

— Не отрицаю.

— Но эта тысяча экземпляров, к великому счастью, не попала в ваши руки.

— Что вас заставляет так думать? — спросил Калиостро.

— Я встретил посыльного, который уносил этот тюк, подкупил его и направил к себе, где его должен был встретить мой лакей, предупрежденный заранее.

— Почему вы не доводите своих дел до конца сами?

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что они тогда были бы лучше выполнены.

— Я не мог сам довести этого дела до конца, так как, пока мой лакей был занят спасением этой тысячи экземпляров от вашей необычной библиомании, я уничтожал остаток издания.

— Итак, вы уверены, что предназначавшаяся для меня тысяча экземпляров находится у вас?

— Уверен.

— Вы ошибаетесь, сударь.

— Как так? — спросил Таверне, у которого сжалось сердце. — Почему бы им не быть у меня?

— Потому что они здесь, — спокойно отвечал граф, прислонясь спиной к камину.