— Прекрасная погода для прогулки, не правда ли, господин де Таверне? — спросил Шарни.

— Да, прекрасная, сударь.

И оба вышли из кареты.

— Можете ехать, Дофен, — сказал Шарни кучеру.

— Послушайте, — начал Филипп, — не напрасно ли вы отсылаете карету? Она, очень вероятно, пригодилась бы одному из нас для возвращения домой.

— Прежде всего, сударь, надо держать все это в строжайшей тайне, — отвечал Шарни, — если же мы доверим ее лакею, то рискуем, что завтра же она станет темой для разговоров всего Парижа.

— Как вам угодно, сударь, но этот малый, который привез нас сюда, конечно, уже понял, в чем дело. Эта порода людей слишком хорошо знакома с нашими привычками, чтобы не заподозрить, что когда два дворянина велят везти себя в Булонский, или в Венсенский лес, или в Сатори, да еще с такой быстротой, с какой ехали мы, то тут речь идет не о простой прогулке. Итак, я повторяю, что ваш кучер уже все понял. Но допустим даже, что он ничего не знает. Он ведь увидит раненым, а может быть, и убитым либо меня, либо вас, и этого будет достаточно для того, чтобы он наконец прозрел, хотя и несколько поздно. Не лучше ли ему остаться тут, чтобы отвезти того, кто будет не в состоянии вернуться сам? Таким образом ни вам, ни мне не придется попасть в затруднительное положение, оставшись здесь в одиночестве.

— Вы правы, сударь, — отвечал Шарни и, обернувшись к кучеру, сказал ему: — Остановитесь, Дофен, и ждите здесь.

Дофен подозревал, что ему прикажут вернуться. Поэтому он ехал шагом и еще находился на таком расстоянии, что мог услышать голос хозяина.

Он остановился и, угадав, как предположил Филипп, что произойдет, устроился на козлах таким образом, чтобы иметь возможность видеть сквозь обнаженные еще деревья сцену, в которой, как он полагал, его хозяину предстояло стать одним из актеров.

Тем временем Филипп и Шарни постепенно углублялись все дальше в лес и минут через пять скрылись — или почти скрылись — в синеватой дали.

Филипп, шедший впереди, заметил сухое место, где на твердой земле ноги не скользили; оно представляло собой длинный четырехугольник, необыкновенно подходящий для той цели, что привела сюда молодых людей.

— Не знаю, согласны ли вы со мной, господин де Шарни, — сказал Филипп, — но мне кажется, что это очень хорошее местечко.

— Прелестное, сударь, — отвечал Шарни, сбрасывая с плеч одежду.

Филипп, в свою очередь, разделся, кинул на землю шляпу и обнажил шпагу.

— Сударь, — обратился к нему Шарни, не вынимая еще своей шпаги из ножен, — всякому другому я сказал бы: "Шевалье, одно слово если не извинения, то привета, — и мы друзья…" Но вам, смельчаку, вернувшемуся из Америки, то есть из страны, где сражаются так мужественно, я не могу…

— А я, — ответил Филипп, — сказал бы всякому другому: "Сударь, я, может быть, не прав по отношению к вам". Но вам, храброму моряку, еще недавно своим славным подвигом на войне вызвавшему восхищение всего двора, вам, господин де Шарни, я могу сказать только: "Господин граф, сделайте мне честь стать в оборонительную позицию".

Граф поклонился и, в свою очередь, обнажил шпагу.

— Сударь, — начал он, — мне кажется, что мы оба оставляем в стороне истинный повод нашей ссоры.

— Я вас не понимаю, граф, — отвечал Филипп.

— О, напротив, вы меня понимаете, сударь, вы меня прекрасно понимаете. И так как вы прибыли из страны, где не умеют лгать, то вы покраснели, заявив мне, что меня не понимаете.

— Защищайтесь же! — повторил Филипп.

Их шпаги скрестились.

При первых же выпадах Филипп убедился, что значительно превосходит своего противника. Но эта уверенность, вместо того чтобы воодушевить, по-видимому, совершенно охладила его.

Превосходство позволило Филиппу сохранить все свое хладнокровие, и в результате он вел свою игру так спокойно, как будто находился в фехтовальном зале и вместо шпаги держал в руках учебную рапиру.

Он ограничился тем, что парировал удары и, хотя поединок длился уже с минуту, сам не нанес ни одного.

— Вы меня щадите, сударь, — заметил ему Шарни. — Могу я узнать, на каком основании?

И, внезапно сделав быстрый финт, он попытался нанести Филиппу глубокий удар.

Но Филипп с еще большей быстротой скрестил свою шпагу с оружием противника и отразил нападение.

Хотя при этом параде он заставил шпагу Шарни отклониться от прямой линии, но сам не сделал ответного выпада.

Шарни снова нанес удар, который Филипп отбил простым парадом, вынудив графа приостановиться.

Тот был моложе и, главное, более горяч, ему было стыдно видеть спокойствие противника, когда у него самого кровь кипела. Поэтому он решил вывести его из равновесия.

— Я уже сказал вам, сударь, — начал он, — что мы с вами оставили в стороне настоящую причину нашей дуэли.

Филипп не ответил.

— Я могу назвать вам эту причину: вы искали со мной ссоры и начали ее из ревности.

Филипп сохранял молчание.

— Однако, — продолжал Шарни, который все больше горячился, видя хладнокровие Филиппа, — в чем же заключается ваша игра, господин де Таверне? Не хотите ли вы просто утомить меня? Это было бы расчетом, недостойным вас. Черт возьми! Убейте меня, если можете, но убейте, по крайней мере, пока я могу драться.

Филипп покачал головой.

— Да, сударь, — сказал он, — ваш упрек заслужен: я искал ссоры с вами и был не прав.

— Теперь это не имеет значения, господин де Таверне; у вас в руке шпага, пользуйтесь ею для чего-нибудь другого, не только парируйте. А если вы не хотите нападать на меня более энергично, то защищайтесь хотя бы слабее.

— Сударь, — повторил Филипп, — я еще раз имею честь сказать вам, что был не прав и раскаиваюсь в этом.

Но Шарни был слишком возбужден, чтобы оценить великодушие своего противника, и счел его слова оскорблением.

— А, я понимаю! — воскликнул он. — Вы хотите проявить ко мне великодушие! Не правда ли, шевалье? Сегодня вечером или завтра вы будете рассказывать каким-нибудь прелестным дамам, что заставили меня выйти с вами на поединок и затем даровали мне жизнь.

— Господин граф, — отвечал Филипп, — я, право, начинаю опасаться, что вы сходите с ума.

— Вы хотели убить господина де Калиостро, чтобы заслужить расположение королевы, не правда ли? И чтобы быть еще более уверенным в ее расположении, вы хотите убить и меня, выставив при этом на посмешище?

— Это уж чересчур! — воскликнул Филипп, нахмурив брови. — Ваши последние слова доказывают мне, что у вас не такое благородное сердце, как я полагал.

— Ну что ж, пронзите это сердце! — вскричал Шарни, открывая свою грудь как раз в ту минуту, когда Филипп сделал быстрый выпад и уколол его.

Шпага скользнула по ребрам и провела кровавую борозду под тонкой полотняной рубашкой Шарни.

— Наконец-то, — радостно воскликнул тот, — я ранен! Теперь, если я вас убью, моя роль будет отлично исполнена.

— Положительно, вы совсем лишились рассудка, — отвечал Филипп. — Вы не убьете меня, и на долю вашу выпадет роль самая заурядная… Вы будете ранены без всякого повода и всякой пользы для вас, так как никто не знает, из-за чего мы дрались.

Шарни между тем сделал такой быстрый прямой выпад, что на этот раз Филипп едва успел вовремя отразить его, но при этом сильным ударом выбил шпагу из рук противника и отбросил ее на десять шагов в сторону.

Затем он подбежал к ней и сломал ее на куски ударом каблука.

— Господин де Шарни, — сказал он, — вам не к чему было доказывать мне свою храбрость… Вы, значит, сильно ненавидите меня, раз проявили такое ожесточение в поединке со мной.

Шарни не отвечал, он заметно бледнел.

Филипп несколько секунд глядел на него, надеясь услышать от него подтверждение или отрицание своих слов.

— Итак, граф, — сказал он, — жребий брошен, мы враги.

Шарни зашатался. Филипп бросился к нему, чтобы поддержать, но граф отстранил его руку.