— Вот она. Не растратьте эти пятьсот тысяч ливров.

— Этого не бойтесь.

Они расстались. Кардинал, полный неземного блаженства, вернулся в Париж.

В самом деле, два часа назад жизнь повернулась к нему другой стороной. Если он был всего лишь влюблен, то королева только что дала ему больше, чем он смел надеяться; если он был честолюбив, то она обнадежила его еще больше.

Король, умело направляемый своей женой, становился орудием карьеры, которую отныне ничто не смогло бы остановить. Принц Луи чувствовал, что он полон идей; у него был талант к политике, каким не обладал ни один из его соперников; он понимал, как улучшить положение дел; он хотел воссоединить духовенство и народ, чтобы образовать прочное большинство, которое будет править долго с помощью силы и закона.

Поставить во главе этого реформаторского движения королеву, которую он обожал, и превратить постоянно растущую неприязнь к ней в не имеющую равных популярность — такова была мечта прелата, и одно-единственное ласковое слово королевы Марии Антуанетты могло сделать эту мечту реальностью.

Итак, ветреник отказывался от своих легких побед, светский человек делался философом, любитель праздности становился неутомимым тружеником. Сильным характерам нетрудно сменить бледность развратника на усталость труженика. Господин де Роган мог многого достичь, увлекаемый горячей упряжкой коней, которых именуют любовью и честолюбием.

Вернувшись в Париж, он почувствовал себя в рабочем настроении, сразу сжег целую шкатулку любовных записочек, позвал управляющего, отдал соответствующие его новым намерениям распоряжения и велел секретарю очинить перья, чтобы приступить к составлению памятной записки об английской политике, которую превосходно понимал. Проработав над этим около часа, он начал уже понемногу приходить в себя, когда раздавшийся в кабинете звонок известил его о каком-то важном посетителе.

Вошел слуга.

— Кто там? — спросил прелат.

— Лицо, писавшее сегодня утром монсеньеру.

— Без подписи?

— Да, монсеньер.

— Но у этого лица есть же имя. Спросите его.

Слуга через минуту вернулся.

— Господин граф де Калиостро.

Принц вздрогнул.

— Пусть войдет.

Граф вошел; дверь за ним закрылась.

— Боже великий! — воскликнул кардинал. — Кого я вижу!

— Не правда ли, монсеньер, — с улыбкой сказал Калиостро, — я нисколько не изменился?

— Возможно ли? — пробормотал г-н де Роган. — Джузеппе Бальзамо жив; он, которого считали погибшим при том пожаре?! Джузеппе Бальзамо…

— Граф де Феникс, живой, да, монсеньер, и живой больше, чем когда-либо.

— Но, сударь, под каким именем вы явились ко мне? И почему вы не сохранили старое?

— Именно потому, монсеньер, что оно старое и вызывает — прежде всего во мне, да и в других тоже — много печальных и неприятных воспоминаний. Взять хотя бы вас, монсеньер: ведь вы отказались бы принять Джузеппе Бальзамо?

— Я! Нет, сударь, нет!

Кардинал, еще не придя в себя от изумления, забыл даже предложить Калиостро сесть.

— Значит, — продолжал гость, — у вашего высокопреосвященства память лучше и честности больше, чем у всех других людей вместе взятых.

— Сударь, вы мне когда-то оказали такую услугу…

— Не правда ли, монсеньер, — прервал его Бальзамо, — что я не постарел и по-прежнему представляю прекрасный пример действия моего эликсира жизни?

— Признаю это, сударь; но вы стоите выше всего человечества, щедро наделяя всех золотом и здоровьем.

— Здоровьем — пожалуй, да, монсеньер, — но золотом… нет, о нет!..

— Вы больше не делаете золота?

— Нет, монсеньер.

— Но почему же?

— Потому что я потерял последнюю частичку одного необходимого ингредиента, данного мне моим учителем, мудрым Альтотасом, после его отъезда из Египта. Это единственный рецепт, который не принадлежал мне.

— Он оставил его при себе?

— Нет… то есть да, он оставил его при себе или унес в могилу, как вам будет угодно.

— Он умер?

— Я лишился его.

— Но почему же вы не продлили жизнь этому человеку, необходимому хранителю необходимого рецепта, между тем как себе самому сохранили жизнь и молодость в течение многих веков, как вы мне говорили?

— Потому что я могу все в борьбе с болезнью или раной, но я бессилен против несчастных случаев, отнимающих жизнь прежде, чем меня позовут.

— Так, значит, дни Альтотаса оборвал несчастный случай?

— Вы должны были слышать об этом, если знали о моей смерти.

— Тот пожар на улице Сен-Клод, пожар, в котором вы исчезли…

— … погубил одного Альтотаса; вернее, мудрец, устав от жизни, пожелал умереть.

— Это странно.

— Нет, это естественно. Я и сам сто раз подумывал так же прекратить свою жизнь.

— Да, но вы, однако, продолжаете жить.

— Потому что я выбрал для себя молодой возраст, когда прекрасное здоровье, страсти и физические наслаждения мне еще доставляют некоторое развлечение. Альтотас же, напротив, выбрал себе старческий возраст.

— Он должен был последовать вашему примеру.

— Нет, это был глубокий, высший ум; из всего земного ему нужно было лишь одно знание. А эта молодость с властно бурлящей кровью, эти страсти, эти наслаждения отвлекали бы его от постоянного созерцания. Важно, монсеньер, всегда быть свободным от лихорадки в крови; чтобы хорошо мыслить, надо уметь погружать себя в ничем не возмущаемую сонливость.

Старик размышляет лучше, чем молодой человек; поэтому, когда стариком овладевает тоска, лекарства уже не существует. Альтотас умер жертвой своей преданности науке. А я живу как светский человек, трачу впустую свое время и решительно ничего не делаю. Я растение… не смею сказать цветок: не живу, а дышу.

— О! — прошептал кардинал. — С воскресшим человеком возрождается все мое изумление. Вы возвращаете меня, сударь, в то время, когда магия ваших слов, сверхъестественность ваших поступков удваивали все мои способности, возвышали в моих глазах ценность человека. Вы напомнили мне о двух мечтах моей молодости. Ведь, знаете, прошло десять лет с тех пор, как вы явились передо мной.

— Знаю, мы оба постарели, подумайте сами. Монсеньер, я уже не мудрец, а только ученый. Вы не красивый молодой человек, а красивый принц. Помните ли вы, монсеньер, тот день, когда в моем кабинете, который теперь обновлен благодаря обоям, я обещал вам любовь одной женщины, на белокурые волосы которой смотрела моя ясновидящая?

Кардинал сначала побледнел, потом внезапно покраснел. Его сердце замерло сначала от ужаса, потом от радости.

— Помню, — сказал он, — но смутно…

— Ну, — с улыбкой произнес Калиостро, — посмотрим, могу ли я еще сойти за волшебника. Подождите, дайте мне сосредоточиться на этой мысли.

Он задумался.

— Это белокурое дитя, предмет ваших любовных мечтаний, — сказал он наконец, — где она? Что она делает? А, действительно, я вижу ее, да… И вы сами видели ее сегодня. Даже больше: вы только что приехали от нее.

Кардинал положил холодную как лед руку к сильно бьющемуся сердцу.

— Сударь, — произнес он так тихо, что Калиостро едва мог расслышать его слова, — умоляю вас…

— Не угодно ли вам, чтобы мы переменили разговор? — любезно продолжил чародей. — О, я полностью к вашим услугам, монсеньер. Располагайте мной, прошу вас.

И он уселся в довольно небрежной позе на софу, куда кардинал забыл пригласить его сесть в начале этого интересного разговора.

Кардинал смотрел на действия своего гостя в каком-то оцепенении.

— Итак, — сказал тот, — раз мы восстановили знакомство, монсеньер, то начнем разговор, если вам угодно.

— Хорошо, — ответил прелат, приходя понемногу в себя, — хорошо, поговорим о возврате долга, о котором… на который…

— На который я указывал в моем письме, не правда ли? Вашему высокопреосвященству, конечно, угодно поскорее узнать…