И они, подобно героям известной басни, уже гадали, как будут увозить полученную сумму: в банковских билетах, золотом или серебром.

Пробило два часа, ювелир был на своем посту; его ввели в будуар ее величества.

— Что такое, Бёмер, — сказала ему королева еще издали, как только увидела его, — вы хотите говорить со мной о драгоценностях? Так знайте, что вы попали в очень неудачную минуту…

Бёмер подумал, что в комнате кто-нибудь спрятан и королева боится быть услышанной. Он принял понимающий вид и стал оглядывать комнату.

— Да, ваше величество.

— Что вы ищете? — спросила с удивлением королева. — У вас есть какая-то тайна, не так ли?

Он ничего не ответил, несколько растерявшись от такой скрытности.

— Та же тайна, что и прежде, какая-нибудь драгоценность на продажу? — продолжала королева. — Что-нибудь несравненное? Да не бойтесь же: никто нас не услышит.

— В таком случае… — пробормотал Бёмер.

— Ну что же?

— В таком случае я могу сказать вашему величеству…

— Да говорите скорее, любезный Бёмер.

— Я могу сказать вашему величеству, что королева вчера забыла про нас, — сказал он, показав в благодушной улыбке желтоватые зубы.

— Забыла? О чем вы? — спросила с удивлением королева.

— Вчера… был срок…

— Срок!.. Какой срок?

— О, простите, ваше величество, если я позволяю себе… Я знаю, что это нескромно. Быть может, ваше величество не были готовы. Это было бы большим несчастьем; но в конце концов…

— Послушайте, Бёмер, — воскликнула королева, — я не понимаю ни слова из того, что вы говорите. Объяснитесь же, милейший.

— Вероятно, ваше величество изволили забыть… Это вполне естественно, среди стольких забот.

— О чем я забыла, еще раз вас спрашиваю?

— Вчера был срок первого взноса за ожерелье, — робко сказал Бёмер.

— Так вы продали ваше ожерелье? — спросила королева.

— Но… — проговорил Бёмер в изумлении глядя на нее, — мне кажется, что да.

— И те, кому вы его продали, не заплатили вам, бедный Бёмер. Тем хуже для них. Эти люди должны поступить, как я: не будучи в состоянии купить ожерелье, они должны отдать его вам, оставив в вашу пользу задаток.

— Как?.. — пролепетал ювелир, который зашатался, как неосторожный путешественник, пораженный солнечным ударом в Испании. — Что я имею честь слышать от вашего величества?

— Я говорю, бедный мой Бёмер, что если десять покупателей возвратят вам ваше ожерелье, как возвратила его я, оставляя вам двести тысяч ливров отступного, то это составит два миллиона плюс ожерелье!

— Ваше величество, — воскликнул Бёмер, обливаясь потом, — вы говорите, что отдали мне ожерелье?

— Ну да, я говорю это, — спокойно подтвердила королева. — Что с вами?

— Как! — продолжал ювелир. — Ваше величество отрицаете, что купили у меня ожерелье?

— Послушайте! Что за комедию мы разыгрываем? — сурово сказала королева. — Или этому проклятому ожерелью суждено вечно у кого-нибудь отнимать рассудок?

— Но, — продолжал Бёмер, дрожа всем телом, — мне показалось, что я услышал из уст самой королевы… будто ваше величество отдали мне назад… ваше величество именно сказали: отдали назад бриллиантовое ожерелье?

Королева смотрела на Бёмера, скрестив руки.

— К счастью, — сказала она, — у меня есть чем освежить вашу память, потому что вы человек очень забывчивый, господин Бёмер, чтобы не сказать ничего более неприятного.

Она подошла к шифоньерке, вынула бумагу, раскрыла ее, пробежала глазами и медленно протянула несчастному Бёмеру.

— Слог довольно ясен, мне кажется, — сказала она.

И села, чтобы лучше видеть ювелира, пока тот читал.

Лицо его выразило сначала полнейшую недоверчивость, а затем все больший и больший испуг.

— Ну что, — спросила королева, — вы признаете эту расписку, которая с соблюдением должной формы подтверждает, что вы взяли обратно ожерелье?.. И, если только вы не забыли, что вас зовут Бёмером…

— Но, ваше величество, — воскликнул Бёмер, задыхаясь от бешенства и ужаса, — эту расписку подписал не я!

Королева отступила назад, бросив на ювелира испепеляющий взгляд.

— Вы отрицаете! — сказала она.

— Положительно… Пусть я лишусь свободы и жизни, но я никогда не получал ожерелья, я никогда не подписывал этой расписки. Если бы тут была плаха и палач стоял передо мной, я бы повторил то же самое: нет, ваше величество, это не моя расписка.

— В таком случае, сударь, — сказала королева, слегка бледнея, — выходит, что я вас обокрала, выходит, что ваше ожерелье у меня?

Бёмер порылся в бумажнике и, вынув письмо, в свою очередь протянул его королеве.

— Я не думаю, ваше величество, — сказал он почтительно, но изменившимся от волнения голосом, — я не думаю, чтобы ваше величество, имея намерение вернуть мне ожерелье, стали писать вот это письмо с признанием долга.

— Но, — воскликнула королева, — что это за лоскуток бумаги! Я этого никогда не писала! Разве это мой почерк?

— Здесь стоит подпись, — сказал уничтоженный Бёмер.

— "Марш Антуанетта Французская"… Вы с ума сошли!

Разве я французская принцесса? Разве я не эрцгерцогиня австрийская? Ну, не нелепо ли предположить, что это писала я! Полно, Бёмер, ловушка слишком груба; ступайте и скажите это вашим подделывателям подписей.

— Моим подделывателям подписей… — пролепетал ювелир, который едва не упал в обморок, услыхав эти слова. — Ваше величество подозреваете меня, Бёмера?

— Ведь вы же подозреваете меня, Марию Антуанетту! — высокомерно сказала королева.

— Но это письмо?.. — пытался он возразить, указывая на бумагу, которую она еще держала в руках.

— А эта расписка?.. — сказала она, показывая ему бумагу, которую он оставил при себе.

Бёмер принужден был опереться о кресло: пол уходил из-под его ног. Он глубоко вбирал в себя воздух, и багровый апоплексический румянец сменил на лице его мертвенную обморочную бледность.

— Отдайте мне расписку, — сказала королева, — я ее считаю подлинной; и возьмите обратно свое письмо, подписанное "Антуанетта Французская"; любой прокурор скажет вам, чего оно стоит.

И, бросив ему письмо, она вырвала из его рук расписку, повернулась к нему спиною и прошла в соседнюю комнату, предоставив самому себе несчастного, голова которого отказывалась служить ему; забыв всякий этикет, Бёмер опустился в кресло.

Однако через несколько минут он немного пришел в себя и, все еще ошеломленный, бросился вон из апартаментов королевы, вернулся к Боссанжу и рассказал ему о случившемся в такой форме, что возбудил немалые подозрения в своем компаньоне.

Но он продолжал так внятно и упорно твердить одно и то же, что Боссанж стал рвать на себе парик, а Бёмер — собственные волосы.

Но, во-первых, нельзя оставаться в карете целый день, а во-вторых, люди, вырвав волосы на голове или парике, в конце концов добираются до черепа, в котором есть или должны быть мысли. Поэтому оба ювелира остановились на мысли объединить усилия, чтобы постараться проникнуть к королеве, хотя бы помимо ее желания, и получить от нее что-нибудь похожее на объяснение.

Итак, они в самом жалком состоянии направились к дворцу; на пути им встретился один из офицеров королевы с известием, что ее величество требует кого-нибудь из них к себе. Можно представить, как радостно и поспешно они повиновались.

Их ввели к королеве немедленно.

Королева, по-видимому, ждала их с нетерпением и, едва завидев ювелиров, с живостью обратилась к ним:

— А, вот и господин Боссанж; вы запаслись подкреплением, Бёмер, тем лучше.

Бёмер был слишком поглощен своими думами, чтобы говорить. В таких случаях всего лучше действовать жестами; Бёмер бросился к ногам Марии Антуанетты.

Его движение было очень выразительным.

Боссанж последовал его примеру.

— Господа, — сказала королева, — я теперь спокойна и не буду более раздражаться. Кроме того, мне на ум пришла одна мысль, которая изменяет мои чувства по отношению к вам. Нет сомнения, что в этом деле и вы и я жертвы какого-то таинственного обмана… который, впрочем, для меня более не составляет тайны.