— Говорите, брат мой.

— Вы обвиняете меня в том, что я ошибся, не правда ли, а не в том, что у меня были дурные намерения?

— Согласен.

— Если это так, то ваше величество, понимая, что тот не человек, кто никогда не ошибается, можете признать, что я ошибся не без некоторого основания.

— Я не могу сомневаться в вашем уме, который считаю выдающимся, брат мой.

— В таком случае, государь, как мне не впасть в заблуждение, слыша все, что говорится кругом? Мы, принцы, постоянно дышим воздухом, насыщенным клеветой, мы сами пропитались им. Я не говорю, что я поверил этому, я говорю, что мне это передали.

— В добрый час, если это так, но…

— Четверостишие? О, поэты ведь странные существа, и, кроме того, не лучше ли было ответить на это мягкой критикой (что может служить предостережением), чем нахмурить брови? Грозные выражения в стихах не могут оскорблять, государь: это не то что памфлеты; недаром все собираются просить ваше величество запретить их. Памфлеты, вроде того, что я принес вам показать.

— Памфлет!

— Да, ваше величество, я убедительно прошу приказа, чтобы засадить в Бастилию презренного автора этой гнусности.

Король быстро поднялся с места.

— Посмотрим! — сказал он.

— Не знаю, должен ли я, государь…

— Конечно, должны, в таких случаях нельзя никого щадить. Памфлет с вами?

— Да, государь.

— Дайте!

Граф Прованский вынул из кармана экземпляр "Истории Аттенаутны", роковой оттиск, которому не помешали дойти до публики ни палка Шарни, ни шпага Филиппа, ни устроенный в доме Калиостро костер.

Король быстро пробежал номер, как человек, привыкший находить интересные места в книге или газете.

— Подлость! — воскликнул он. — Подлость!

— Вы видите, государь, уверяют, что сестра моя была у чана Месмера.

— Ну да, она была там!

— Была! — воскликнул граф Прованский.

— С моего разрешения.

— О, государь!

— И на основании того, что она была у Месмера, я не стану выводить заключение о ее неблагоразумии, так как я позволил ей поехать на Вандомскую площадь.

— Но ваше величество не позволяли королеве приближаться к чану для совершения опыта над своей особой…

Король топнул ногой. Граф произнес эти слова как раз в ту минуту, когда глаза Людовика XVI пробегали наиболее оскорбительное для Марии Антуанетты место, содержащее описание ее мнимого припадка, судорог, нескромного беспорядка в одежде — словом, всего, чем было отмечено пребывание мадемуазель Олива у Месмера.

— Этого не может быть, не может! — сказал король, побледнев. — Полиция должна знать, в чем тут дело.

Он позвонил.

— Мне нужен господин де Крон, — сказал он, — пусть пойдут за ним.

— Ваше величество, сегодня день его еженедельного доклада, и господин де Крон ожидает в Бычьем глазу.

— Пусть войдет.

— Позвольте мне, брат мой… — начал граф Прованский лицемерным тоном.

И сделал вид, будто собирается уходить.

— Останьтесь, — сказал ему Людовик XVI. — Если королева виновна — что ж, вы, как член семьи, можете знать это; если невиновна — то вы также должны узнать это, так как заподозрили ее.

Господин де Крон вошел.

Увидев графа Прованского в обществе короля, начальник полиции прежде всего засвидетельствовал свое глубочайшее почтение двум первым особам в государстве и затем обратился к королю:

— Доклад готов, ваше величество, — сказал он.

— Прежде всего, сударь, — обратился к нему Людовик XVI, — объясните мне, как мог быть напечатан в Париже такой позорный памфлет против королевы?

— "Аттенаутна"? — спросил господин де Крон.

— Да.

— Ваше величество, это дело рук газетчика по имени Рето.

— Вам известно его имя и вы не помешали публикации или не арестовали его после того, как памфлет был напечатан!

— Ваше величество, не было ничего легче этой меры; у меня даже в портфеле — я сейчас покажу вашему величеству — лежит готовый приказ о заключении его в тюрьму.

— В таком случае, отчего же он не был арестован?

Господин де Крон обернулся в сторону графа Прованского.

— Позвольте мне удалиться, ваше величество, — преднамеренно неторопливо начал последний.

— Нет, нет, — возразил король, — я вам велел остаться, так оставайтесь.

Граф поклонился.

— Говорите, господин де Крон, говорите откровенно и без утаек; говорите скорее и яснее.

— Вот в чем дело, — отвечал начальник полиции, — я не велел арестовать этого газетчика Рето потому, что предварительно мне необходимо переговорить с вашим величеством.

— Прошу вас, говорите.

— Может быть, ваше величество, лучше будет дать этому газетчику мешок с деньгами и отправить его искать виселицу в другом месте, где-нибудь подальше?

— Почему так?

— Потому, ваше величество, что когда эти негодяи пишут ложь, то публика, если ей докажут это, бывает очень довольна, видя, как виновных наказывают плетью, режут им уши и даже вешают. Но когда, на несчастье, они затронут истину…

— Истину?

Господин де Крон поклонился.

— Да, я знаю. Королева действительно была у Месмера. Это несчастье, как вы вполне справедливо сказали; но я ей позволил это.

— О ваше величество! — пробормотал г-н де Крон.

Эта растерянность почтительного подданного поразила короля еще более, чем подобное восклицание, вырвавшееся раньше из уст завистливого родственника.

— Но ведь королева, я полагаю, не погубила себя этим? — спросил он.

— Нет, ваше величество, но ее репутация пострадала.

— Господин де Крон, скажите, что вам сообщила ваша полиция?

— Ваше величество, многое, что, при всем почтении к вам и при всем благоговейном преклонении перед королевой, согласуется с некоторыми сведениями, помещенными в памфлете.

— Согласуется, говорите вы?

— И вот в чем: французская королева, в одежде обыкновенной женщины, в обществе того сомнительного люда, который привлекают магнетические фокусы Месмера, появляется одна…

— Одна! — воскликнул король.

— Да, ваше величество.

— Вы ошибаетесь, господин де Крон.

— Не думаю, ваше величество.

— Вы получили неверное донесение.

— Настолько точное, ваше величество, что я могу описать вам во всех подробностях костюм ее величества, весь ее внешний облик, каждый ее шаг, ее жесты, ее крики.

— Ее крики!

И король, побледнев, смял газетный лист.

— Даже вздохи ее были замечены моими агентами, — робко добавил г-н де Крон.

— Вздохи! Королева могла забыться до такой степени! Королева могла так легко отнестись к моей королевской чести, к своей чести женщины!

— Этого не может быть, — сказал граф Прованский, — это было бы более чем скандалом, а ее величество не способна на такой поступок.

Эта фраза заключала в себе скорее тяжкое обвинение, чем оправдание. Король почувствовал это; все существо его возмущалось.

— Сударь, — сказал он начальнику полиции, — вы настаиваете на том, что сказали?

— Увы, от первого до последнего слова, ваше величество.

— Я обязан, брат мой, — начал Людовик XVI, проводя платком по покрытому испариной лбу, — дать вам доказательство того, что я сказал ранее. Честь королевы — честь и всего моего дома. Я никогда не стану ею рисковать. Я позволил королеве поехать к Месмеру, но приказал ей взять с собой верную, безупречную, даже святую особу.

— Ах, — сказал г-н де Крон, — будь это так…

— Да, — заметил граф Прованский, — если бы такая женщина, как госпожа де Ламбаль, например…

— Вот именно, брат мой, я указал королеве на принцессу Ламбаль.

— К несчастью, государь, принцессу не взяли.

— Ну, — произнес, дрожа всем телом, король, — если таково было непослушание, то я должен строго взыскать за него и взыщу.

И глубокий вздох, отдавшийся мучительной болью у него в сердце, прервал его речь.

— Но, — понизив голос, продолжал он, — я все же сомневаюсь. Вы не разделяете моего сомнения, и это естественно: вы не король, не супруг, не друг той, которую обвиняют… А я желаю это сомнение разъяснить.