— Господин де Таверне, — сказал он с еще более любезным поклоном, — на мне уже давно лежал долг поблагодарить вас за проявленное беспокойство о моем здоровье, но я приехал только вчера.

Филипп покраснел, взглянул на него и тотчас опустил глаза.

Шарни продолжал:

— В самые ближайшие дни, сударь, я буду иметь честь отдать вам визит и надеюсь, что вы не станете таить зло против меня.

— Никоим образом, сударь, — ответил Филипп.

Шарни собирался протянуть ему руку, чтобы Филипп вложил в нее свою, когда барабан возвестил о приближении королевы.

— Идет королева, сударь, — медленно проговорил Филипп, не ответив на дружеский жест Шарни.

Точкой в этой фразе был поклон, скорее меланхоличный, чем холодный.

Шарни, несколько удивленный, поспешил присоединиться к своим друзьям в правой шпалере.

Филипп остался на своей стороне, как часовой.

Королева приближалась; видно было, как она улыбалась то одному, то другому, принимала или приказывала принять прошения. Она еще издали увидела Шарни и, не спуская с него глаз, с тою дерзкой отвагой, которую она вкладывала в свои привязанности и которую ее враги называли бесстыдством, громко сказала:

— Просите сегодня, господа, просите… Сегодня я ни в чем не могу отказать.

Звучание и смысл этих волшебных слов пронзили Шарни до глубины сердца. Он вздрогнул от радости: это была его благодарность королеве.

А ее внезапно вывел из сладостного, но опасного созерцания шум шагов и звук чьего-то голоса.

Шаги раздались по каменным плитам слева от нее; взволнованный, но серьезный голос произнес:

— Ваше величество!

Королева увидела Филиппа и в первую минуту не смогла удержаться от легкого жеста удивления, оказавшись между этими двумя людьми, из-за которых, быть может, упрекала себя, потому что слишком сильно любила одного и недостаточно — другого.

— Вы, господин де Таверне?! — воскликнула она, поборов волнение. — Вы хотите что-то у меня попросить? О, говорите.

— Десятиминутную аудиенцию, когда вашему величеству угодно будет найти время, — сказал Филипп и поклонился; лицо его по-прежнему было суровым и бледным.

— Я дам вам ее сейчас же, сударь, — ответила королева, украдкой взглянув на Шарни и с невольным опасением видя его так близко от недавнего противника, — идите за мной.

И она пошла быстрее, услыхав за собой шаги Филиппа; Шарни остался на месте.

Она продолжала тем не менее принимать письма, прошения и ходатайства, отдала несколько приказаний и вошла в свои покои.

Четверть часа спустя Филипп был введен в библиотеку, где ее величество принимала по воскресеньям.

— А, господин де Таверне, войдите, — сказала она, приняв беззаботный тон, — войдите и извольте быть поприветливее. Надо вам признаться, я всегда испытываю беспокойство, когда кто-нибудь из Таверне желает со мной говорить. Все члены этой фамилии — вестники беды. Скорее успокойте меня, господин де Таверне, и скажите, что вы явились не с тем, чтобы сообщить о каком-нибудь несчастье.

Филипп, побледнев после этого предисловия еще больше, чем во время недавно разыгравшейся между ним и Шарни сцены, и видя, как мало благосклонности вкладывает королева в свои слова, сдержанно возразил:

— Ваше величество, имею честь заверить вас, что на этот раз я приношу королеве добрую новость.

— А, так это новость! — сказала королева.

— Увы, да, ваше величество.

— Ах, Боже мой! — продолжала она тем же веселым тоном, который делал Филиппа таким несчастным. — Вот вы уже говорите "увы!" Горе мне, горе, как сказал бы испанец! Господин де Таверне сказал "увы!".

— Ваше величество, — серьезным тоном продолжал Филипп, — двумя словами я настолько вас успокою, что ваше благородное чело не только не омрачится сегодня при приближении одного из Таверне, но и никогда не омрачится по вине кого-нибудь из членов фамилии Таверне-Мезон-Руж. С сегодняшнего дня последний из этой семьи, кого вашему величеству угодно было почтить некоторым расположением, исчезнет и никогда не вернется более к французскому двору.

Королева сразу оставила веселый тон, к которому прибегла как к средству против волнений, ожидаемых ею от этой встречи.

— Вы уезжаете! — воскликнула она.

— Да, ваше величество.

— Вы… также!

Филипп поклонился.

— Моя сестра, к своему сожалению, уже оставила ваше величество, — сказал он, — я же еще менее нужен королеве и потому уезжаю.

Королева опустилась в кресло в сильном смятении; она вспомнила, что Андре просила разрешения навсегда покинуть двор на другой день после той встречи у доктора Луи, когда Шарни получил от Марии Антуанетты первый знак расположения.

— Странно, — прошептала она задумчиво.

И не добавила ни слова.

Филипп продолжал стоять, как мраморное изваяние, ожидая, чтоб его отпустили.

Королева вскоре стряхнула с себя оцепенение.

— Куда же вы едете? — спросила она.

— Я хочу присоединиться к господину де Лаперузу, — сказал Филипп.

— Господин де Лаперуз сейчас на Ньюфаундленде.

— Я все подготовил, чтобы догнать его.

— Вы знаете, что ему предсказывают ужасную смерть?

— Не знаю, ужасную ли, — сказал Филипп, — но скорую — да.

— И вы едете?

На лице Филиппа появилась прекрасная улыбка, благородная и кроткая.

— Поэтому-то я и хочу присоединиться к Лаперузу, — сказал он.

Королева снова погрузилась в тревожное молчание.

Филипп продолжал почтительно ждать.

В благородной и храброй натуре Марии Антуанетты вновь, более чем когда-либо, пробудилась отвага.

Королева встала, подошла к молодому человеку и сказала, скрестив свои белые руки на груди:

— Почему вы уезжаете?

— Потому что меня очень занимают путешествия, — спокойно ответил он.

— Но вы же совершили путешествие вокруг света, — возразила королева, на минуту введенная в заблуждение этим героическим спокойствием.

— Вокруг Нового Света, да, ваше величество, — продолжал Филипп, — но не вокруг Старого и Нового вместе.

Королева сделала жест досады и повторила то, что она сказала Андре:

— Эти Таверне — железные характеры, стальные сердца. Вы с вашей сестрой страшны мне: вы друзья, которых в конце концов начинаешь ненавидеть. Вы уезжаете не ради путешествий — они вам уже надоели, — а чтобы покинуть меня. Ваша сестра говорила, что ее призывает влечение к монашеской жизни, но в ее сердце горит бурное пламя под слоем пепла. Она просто захотела уехать — и уехала. Дай Бог ей счастья! А вы! Вы ведь могли бы быть счастливы. И вы тоже уезжаете. Недаром же я вам сейчас только говорила, что Таверне приносят мне беду!

— Пощадите нас, ваше величество; если бы вы соблаговолили глубже заглянуть в наши сердца, вы в них увидели бы одну безграничную преданность.

— Послушайте, — гневно воскликнула королева, — вы — квакер, а она — философ, вы оба невозможные люди! Она воображает, что свет — это своего рода рай, в который можно войти только будучи святым, а вы считаете свет каким-то адом, куда проникают одни дьяволы… И оба вы покинули свет: одна потому, что нашла в нем то, чего не искала, а другой потому, что не нашел в нем того, чего искал. Не права ли я? Э, мой милый господин де Таверне, позвольте людям оставаться несовершенными и от королевских семей требуйте только, чтобы они были наименее несовершенными представителями рода человеческого — будьте снисходительны или, лучше сказать, не будьте эгоистичны.

Она вложила слишком много страсти в эти слова. Филипп получил преимущество.

— Ваше величество, — сказал он, — эгоизм становится добродетелью, когда он служит для того, чтобы ставить на высокий пьедестал предмет своего поклонения.

Она покраснела.

— Я знаю только одно, — сказала она, — что я любила Андре, а она меня покинула. Я вами дорожила, а вы меня покидаете. Для меня унизителен факт, что два таких совершенных — я не шучу, сударь, — человека оставляют мой двор.

— Ничто не может унизить такую высокую особу, как ваше величество, — холодно сказал Таверне, — стыд не достигнет чела, столь высокого, как ваше.