Незнакомец усмехнулся:

— Да, это самое малое, что должна ему королева Екатерина. Решено, посланный придет от имени парфюмера Рене. Уж один-то раз мне можно воспользоваться его именем: сам он частенько занимается моим ремеслом, не имея на то законных прав.

— Значит, я могу рассчитывать на вас? — спросил Ла Моль.

— Можете.

— Что же касается оплаты…

— О! Об этом мы сговоримся с самим дворянином, когда он встанет на ноги.

— И будьте покойны: думаю, он воздаст вам сполна.

— Я тоже так думаю. Но, — прибавил он, криво усмехнувшись, — люди, имеющие дело со мной, обычно не бывают мне признательны, так что не удивлюсь, ежели и этот дворянин, встав на ноги, забудет или, вернее, не потрудится вспомнить обо мне.

— Ладно, ладно! — ответил Ла Моль, тоже улыбаясь. — В таком случае я ему освежу память.

— Ну что ж, идет! Через два часа питье будет у вас.

— До свидания.

— Как вы сказали?

— До свидания.

Незнакомец усмехнулся:

— А вот я говорю всегда — прощайте. Прощайте, господин Ла Моль! Через два часа питье будет у вас. Слышите, надо дать его в три приема: сначала в полночь, а затем через каждый час.

С этими словами он вышел, и Ла Моль остался один на один с пьемонтцем.

Коконнас слышал весь разговор, но ничего не понял: до него доносились пустые звуки слов, невнятное журчанье фраз. Из всего разговора у него в голове засело только слово: "полночь".

Он продолжал горящим взглядом следить за Ла Молем, который то глубоко задумывался, то принимался ходить по комнате.

Незнакомый доктор сдержал слово и в назначенное время прислал питье. Ла Моль предусмотрительно поставил его на маленькую серебряную грелку и лег в постель.

Это дало Коконнасу небольшую передышку. Он попробовал закрыть глаза, но горячечная дремота оказалась лишь продолжением его бреда наяву. Тот же призрак, что преследовал его днем, гонялся за ним и ночью: сквозь воспаленные веки он продолжал видеть Л а Моля, по-прежнему грозящего бедой, и какой-то голос шептал на ухо: "Полночь! Полночь! Полночь!"

Вдруг среди ночи послышался гулкий бой часов: они пробили двенадцать раз. Коконнас открыл воспаленные глаза; его горячее дыхание обжигало сухие губы; неукротимая жажда томила пышущее жаром горло; маленький ночничок светился, как обычно, и в тусклом его свете множество призраков танцевало перед блуждающим взором Коконнаса.

И вот он видит нечто страшное: Л а Моль встает с постели, делает два круга по комнате, как кружит ястреб над завороженной пичугой, и направляется к нему, грозя кулаком. Коконнас засунул руку под подушку, схватил кинжал и приготовился выпустить кишки своему врагу. Л а Моль подходил все ближе.

Пьемонтец бормотал:

— A-а! Это ты, опять ты, все ты! Иди, иди! A-а! Ты мне грозишь, показываешь кулак, улыбаешься! Иди, иди! Ага! Ты крадешься потихоньку, шаг за шагом! Иди, иди, я тебя зарежу!

И в ту минуту, когда Л а Моль склонился над его постелью, Коконнас в самом деле от глухой угрозы перешел к действию: из-под одеяла молнией сверкнул клинок. Но то усилие, которое он сделал, чтобы приподняться, изнурило его совсем: рука, занесенная над Ла Молем, остановилась на полпути, кинжал выскользнул из ослабевших пальцев, а сам умирающий рухнул на подушку.

— Ну, ну, — шептал Ла Моль, осторожно приподнимая ему голову и поднося чашку к его губам, — выпейте это, мой бедный товарищ, а то вы весь горите.

Л а Моль действительно подносил чашку, которую Коконнас принял за грозный кулак, так сильно встревоживший больной мозг раненого.

Но как только благодатная жидкость смочила его губы и освежила грудь, к раненому вернулся здравый ум, или, вернее, здоровый инстинкт. Коконнас почувствовал во всем теле неизъяснимое блаженство, какого он не испытывал еще ни разу; открыв глаза, он бросил осмысленный взгляд на Л а Моля, с улыбкой державшего его на своих руках; из глаз пьемонтца, только сейчас еще горевших мрачной яростью, скатилась по пылающей щеке едва заметная слеза.

— Дьявольщина! — прошептал он, откидываясь на подушку. — Если я выкручусь, господин Ла Моль, вы будете мне другом.

— И выкрутитесь, — ответил Ла Моль, — если уговорите себя выпить еще две такие чашки и не видеть больше дурных снов.

Час спустя Ла Моль, превратясь в сиделку и точно повинуясь предписаниям врача-незнакомца, вторично встал с постели, налил в чашку вторую дозу питья и поднес ее Коконнасу. Пьемонтец на этот раз уже не поджидал его, стиснув в руке кинжал, а принял с распростертыми объятиями, охотно выпил лекарство и после этого впервые заснул спокойным сном.

Третья чашка оказала действие не менее чудесное: в груди больного слышалось хотя и затрудненное, но равномерное дыхание; одеревеневшие члены отошли, и освежающая влага проступила сквозь поры воспаленной кожи. Когда на другой день Амбруаз Парэ навестил раненого, он с довольной улыбкой сказал:

— С этого времени я отвечаю за выздоровление господина Коконнаса, и это будет одно из самых удачных врачеваний, какие мне удавалось проводить.

Принимая во внимание диковатый нрав пьемонтца, вся эта сцена, полудраматическая-полукомическая, была не лишена известной доли умилительной поэзии, а повела она к тому, что дружба двух дворян, начатая в трактире "Путеводная звезда", но насильственно прерванная событиями Варфоломеевской ночи, разгорелась с новой силой и вскоре превзошла дружбу Ореста и Пилада, которой недоставало пяти шпажных и одной пистолетной ран, запечатленных на их телах.

Как бы то ни было, раны, прежние и новые, тяжелые и легкие, стали заживать. Ла Моль, верный своему новому призванию сиделки, решил не выходить из дому, пока Коконнас не поправится совсем. Он поднимал его на постели, когда Коконнас не мог еще вставать, помогал ему ходить, когда пьемонтец мог уже держаться на ногах, словом, окружил его всяческими заботами, подсказанными нежной и любящей натурой; все это благодаря жизненной силе пьемонтца привело к выздоровлению более скорому, чем можно было ожидать.

Но одна и та же мысль не давала молодым людям покоя: во время лихорадочного бреда каждому чудилось, что к нему приходит женщина, которой было полно его сердце; однако с той поры, как оба наконец пришли в сознание, ни Маргарита, ни герцогиня Неверская уже не появлялись в комнате. И это было понятно: разве могли жена короля Наваррского и невестка герцога Гиза на глазах у всех так явно обнаружить свой интерес к двум простым дворянам? Нет. Разумеется, только такой ответ могли дать себе Ла Моль и Коконнас. Но все же отсутствие двух дам, похожее на полное забвение, вызывало у молодых людей скорбь. Правда, время от времени к ним заходил дворянин, присутствовавший при их дуэли, и как бы по собственному побуждению справлялся о здоровье раненых. Правда, заходила и Жийона, но тоже от себя; однако ни Коконнас не решался говорить о герцогине Неверской с этим дворянином, ни Ла Моль не смел расспрашивать Жийону про королеву Маргариту.

В течение некоторого времени оба молодых человека скрывали свою тайну друг от друга. Наконец однажды, в минуту откровенности, заветная мысль каждого невольно сорвалась с их уст, и тогда оба закрепили свою дружбу тем высшим доказательством, без которого нет дружбы, — полной откровенностью.

Оказалось, что оба безумно влюблены: один — в принцессу, другой — в королеву.

Это почти непреодолимое расстояние между ними и предметами их вожделения пугало двух воздыхателей. Но тем не менее надежда, так глубоко укоренившаяся в человеческом сердце, жила и в них, невзирая на все безумие такой надежды.

Надо сказать, что по мере своего выздоровления и тот и другой прилежно занялись своей наружностью. Каждый человек, даже совершенно равнодушный к своей внешности, все-таки при известных обстоятельствах начинает вести молчаливую беседу с зеркалом и вступать с ним в соглашения, после чего отходит от своего наперсника почти всегда очень довольный разговором. Да и оба молодых человека были не из тех, кому зеркало выносит суровый приговор. Тонкий, бледный, изящный Ла Моль отличался изысканной красотой. Коконнас — крепкий, хорошо сложенный и румяный — олицетворял красоту силы; к тому же и сама болезнь послужила ему на пользу: он похудел и побледнел, а пресловутый шрам, причинивший ему столько хлопот радужными переливами своих цветов, в конце концов исчез.