— Это чародейство, чтобы пробудить к себе любовь женщины, а не злодейство, чтобы причинить смерть человек.

— А буква "М"?

— Она обозначает вовсе не "смерть", как утверждает королева-мать.

— А что же? — спросил Карл.

— Она обозначает… обозначает имя женщины, которую любил Ла Моль.

— Как зовут ее?

— Братец, ее зовут Маргарита, — сказала королева Наваррская, падая на колени перед ложем короля; она схватила своими руками его руку и прижала к ней залитое слезами лицо.

— Тише, сестра! — говорил Карл, бросая вокруг взоры, сверкавшие из-под сдвинутых бровей. — Ведь если слышали вы, то и вас могут услыхать!

— Все равно! — ответила Маргарита, подняв голову. — Пусть меня слышит хоть весь свет! Я перед всем светом заявлю, что подло, воспользовавшись любовью дворянина, марать его честное имя подозрением в убийстве.

— Марго, а если я тебе скажу: я знаю так же хорошо, как ты, что правда и что неправда?

— Брат?!

— Если я тебе скажу, что Л а Моль невинен?

— Вы это знаете?

— Если я тебе скажу, кто истинный виновник?

— Истинный виновник?! — воскликнула Маргарита. — Так, значит, преступление все же было?

— Да. Вольно или невольно, но преступление совершено.

— Против вас?

— Против меня.

— Не может быть!

— Не может быть?.. Посмотри на меня, Марго.

Маргарита вгляделась в брата и даже вздрогнула, увидев, до какой степени он бледен.

— Марго, мне не прожить и трех месяцев, — сказал Карл.

— Вам, брат мой?! Тебе, мой Шарль?! — воскликнула сестра.

— Меня отравили, Марго.

Маргарита вскрикнула.

— Молчи, — сказал Карл, — необходимо, чтобы все думали, будто я умираю от колдовства.

— И вы знаете виновника?

— Знаю.

— Вы сказали, что это не Ла Моль?

— Нет, не он.

— Конечно, и не Генрих!.. Великий Боже! Неужели это…

— Кто?

— Мой брат… Франсуа?.. — прошептала Маргарита.

— Возможно.

— Или же, или же… — Маргарита понизила голос, точно сама испугавшись того, что сейчас скажет, — или же… наша мать?..

Карл промолчал.

Маргарита посмотрела на него, прочла в его взгляде утвердительный ответ и, снова упав на колени, бессильно прислонилась к сиденью кресла.

— Боже мой! Боже мой! — шептала она. — Это немыслимо!

— Немыслимо! — сказал Карл с визгливым смехом. — Жаль, что здесь нет Рене, а то бы он рассказал тебе целую историю.

— Рене?

— Да. Он рассказал бы, например, как одна женщина, которой он ни в чем не смеет отказать, попросила у него охотничью книгу из его библиотеки; как каждую страницу этой книги пропитала сильным ядом; как этот яд, предназначенный не знаю для кого, проник, игрою случая или Божьим попущеньем, в другого, а не в того, кому предназначался… Но Рене здесь нет, а если хочешь взглянуть на эту книгу, то она там, в моей оружейной; на ее страницах осталось столько яду, что хватит уморить еще двадцать человек, а надпись, сделанная рукою флорентийца, скажет тебе, что книга дана им лично соотечественнице.

— Тише, Шарль, тише! — сказала Маргарита.

— Теперь ты сама видишь, как важно, чтобы все думали, будто я умираю от колдовства.

— Но это же несправедливо, это ужасно! Пощадите! Пощадите! Вы же знаете, что он невинен!

— Да, знаю, но надо, чтобы он был виновен. Переживи смерть своего возлюбленного: это ничто в сравнении с честью французского королевского дома. Ведь я переживаю свой конец безмолвно, чтобы со мной умерла и тайна.

Маргарита поникла головой, поняв, что от короля нельзя ждать спасения Ла Моля, и вышла вся в слезах, не возлагая больше надежды ни на кого, кроме самой себя.

Как и предвидел Карл, Екатерина не теряла ни минуты; она сейчас же написала главному королевскому прокурору Лагелю письмо, которое, сохранившись в летописях истории дословно, бросает кровавый свет на все это дело:

"Господин прокурор, сегодня вечером мне сказали, что Ла Моль совершил святотатство. В его городской квартире найдено много предосудительных бумаг и книг. Прошу Вас вызвать председателя суда и как можно скорее приступить к следствию по делу о восковой фигурке, пронзенной в сердце, — деяние, направленное им против короля.

Екатерина".

На другой же день после письма Екатерины комендант Венсенского замка вошел к Коконнасу в самом внушительном окружении, состоявшем из двух алебардщиков и четырех личностей в черном.

Заключенному предложили сойти в залу, где его ждали прокурор Лагель и двое судей, чтобы произвести допрос на основании распоряжений, данных Екатериной.

За неделю, проведенную в тюрьме, пьемонтец многое обдумал; каждый день он ненадолго виделся с Л а Молем благодаря усердию их тюремщика, который, ничего не говоря, делал им этот неожиданный подарок, — по всей вероятности, не только ради человеколюбия; но, кроме этих встрече Ла Молем, когда они согласовали свое поведение на суде, решив отрицать все, Коконнас убедил себя, что при известной ловкости дело его примет хороший оборот; обвинения против них были не более серьезны, чем обвинения против других. Генрих и Маргарита не сделали никакой попытки к бегству, — следовательно, ни Ла Моля, ни его нельзя было изобличить в таком деле, где главные виновники его остались на свободе. Коконнас не знал, что король Наваррский находился в том же замке, а любезность их тюремщика внушила ему мысль, что над его головой простерлись какие-то защитные покровы, и он назвал их "незримыми щитами".

До сих пор все допросы касались намерений короля Наваррского, планов бегства и участия в этом бегстве обоих друзей. На все подобные вопросы Коконнас отвечал более чем туманно и очень ловко. Он и на этот раз готовился ответить в том же духе, заранее продумав свои ответы, но сразу увидал, что допрос перенесен в другую область. Разговор шел о том, один или несколько раз они были у Рене, одну или несколько фигурок заказывал Ла Моль.

Коконнас, готовивший себя к другому, решил, что обвинение становится значительно слабее, поскольку речь шла уже не об измене королю, а о том, кто делал статуэтку королевы, да и статуэтку-то вышиной каких-нибудь шесть дюймов. Поэтому он очень весело ответил, что и он, и его друг уже давно перестали играть в куклы, и с удовольствием заметил, что его ответы несколько раз возбуждали в судьях смех. Тогда еще не было сказано стихами: "Я засмеялся и стал безоружен"; но в прозе это говорилось часто. Поэтому Коконнас вообразил, что, заставив судей смеяться, он уже наполовину их обезоружил.

После допроса пьемонтец поднялся к себе в камеру, распевая и производя как можно больше шуму — нарочно для того, чтобы Ла Моль вывел из этого благоприятное заключение о ходе следствия.

Ла Моля тоже отвели вниз. Подобно своему другу, и он изумился тому, что обвинение сошло с прежнего пути и повернуло совсем в другую сторону. Его спросили о посещениях лавки Рене. Ла Моль ответил, что был там один раз. Его спросили, не тогда ли он заказал восковую статуэтку. Он ответил, что Рене показал ему уже готовую фигурку. Его спросили, не изображает ли эта фигурка мужчину. Он ответил, что это женская фигура. Его спросили, не имело ли колдовство целью причинить смерть данному лицу. Он ответил, что хотел вызвать к себе любовь изображенной женщины.

Подобные вопросы задавались ему и так и сяк на разные лады; но как бы они ни задавались, Ла Моль все время давал одни и те же ответы. Судьи переглянулись в нерешительности, не зная, ни что еще сказать, ни что им делать с таким прямодушным человеком, но принесенная прокурору записка вывела их из затруднения.

В записка было сказано:

"Если обвиняемый будет отрицать, прибегните к пытке.

Е.".

Прокурор сунул записку в карман, улыбнулся Ла Молю и учтиво предложил ему вернуться в камеру. Ла Моль вернулся если и не такой веселый, то почти в такой же мере успокоенный, как и его друг.