— Вот как! — заговорил Генрих, перечитав письмо, привезенное Ла Молем. — Провансальский губернатор пишет мне, что ваша матушка была католичкой и что отсюда его дружба к вам.
— Граф, вы что-то говорили мне о вашем обете переменить вероисповедание, — сказала Маргарита, — но у меня в голове все спуталось; помогите же мне, господин Ла Моль. Ваше намерение как будто совпадает с желаниями короля Наваррского.
— Да, но вы, ваше величество, так равнодушно отнеслись к моим объяснениям по этому поводу, что я не осмелился…
— Потому что меня это никоим образом не касалось. Объясните все королю.
— Так что это за обет? — спросил король Наваррский.
— Ваше величество, — сказал Ла Моль, — когда меня преследовали убийцы, я был почти безоружен и еле жив от ран, и мне вдруг показалось, будто тень моей матери с крестом в руке ведет меня в Лувр. Тогда я дал обет: в случае спасения моей жизни принять веру моей матери, которой Бог позволил встать из могилы, чтоб указать мне путь к спасению во время этой страшной ночи. И вот я нахожусь под покровительством и французской принцессы, и короля Наваррского. Мою жизнь спасло чудо; мне остается исполнить свой обет, сир. Я готов стать католиком.
Генрих Наваррский нахмурил брови; он сам был скрытен и втайне допускал возможность отречься по расчету, но очень недоверчиво относился к возможности отречься по убеждению,
"Король не хочет брать на себя заботу о моем раненом", — подумала Маргарита.
При этом столкновении двух противоположных изъявлений чужой воли Ла Моль растерялся и оробел. Он чувствовал себя, не зная почему, в смешном положении. Маргарита с женской деликатностью вывела его из затруднительной ситуации.
— Сир, — сказала она, — мы забываем, что этот несчастный раненый нуждается в покое. Я сама так хочу спать, что еле держусь на ногах… Ну вот, вы опять!..
Действительно, Ла Моль снова побледнел при последних словах Маргариты, которые истолковал по-своему.
— Так что же, мадам, — сказал Генрих, — дело просто: дадим покой графу Ла Молю.
Молодой человек обратил к Маргарите молящий взор и, несмотря на присутствие обоих величеств, добрался до стула и сел, разбитый усталостью и душевной болью.
Маргарита поняла, сколько любви скрывалось в его взгляде и сколько отчаяния — в этой слабости.
— Сир, — сказала она, — этот молодой дворянин ради своего короля подвергал опасности собственную жизнь и был ранен, когда бежал в Лувр, чтобы известить вас о смерти адмирала и Телиньи, поэтому вашему величеству подобает оказать ему честь, за которую он будет признателен всю жизнь.
— Какую же, мадам? — спросил Генрих Наваррский. — Приказывайте, я готов исполнить.
— Вы, ваше величество, можете спать на этом диване, а граф Ла Моль ляжет у вас в ногах. Я же, с разрешения моего августейшего супруга, позову Жийону и лягу в свою постель; клянусь вам, сир, что я нуждаюсь в отдыхе не меньше любого из нас троих.
Генрих Наваррский был человек умный, даже очень, что отмечали позже как его друзья, так и враги; он понял, что эта женщина, прогоняя его с супружеского ложа, имела право так поступить за равнодушие, какое проявлял он к ней до сей поры; Маргарита же, несмотря на его холодность, несколько минут назад спасла ему жизнь. Поэтому Генрих, отбросив самолюбие, ответил просто:
— Мадам, если господин Ла Моль в состоянии дойти до моих покоев, я уступлю ему мою постель.
— Да, сир, — сказала Маргарита, — но в настоящее время ваши покои небезопасны ни для вас, ни для него, и осторожность требует, чтобы вы, ваше величество, остались здесь до завтра.
Не дожидаясь ответа короля, она позвала Жийону, распорядилась принести подушки и устроить в ногах у короля постель Ла Молю, который был так счастлив и доволен оказанной ему честью, что — можно сказать наверное — позабыл о своих ранах.
Маргарита сделала королю почтительный реверанс, вернулась к себе в спальню, заперла все двери на задвижки и улеглась в постель.
"Утром, — сказала она себе, — Ла Моль должен иметь в Лувре своего защитника, а тот, кто сегодня был к этому глух, завтра раскается".
Затем, Маргарита поманила Жийону, ожидавшую последних приказаний, и, когда та подошла, сказала шепотом:
— Жийона, завтра надо сделать так, чтобы у моего брата, герцога Алансонского, непременно был какой-нибудь предлог прийти сюда до восьми часов утра.
На башенных часах Лувра пробило два часа.
Ла Моль несколько минут поговорил с королем о политике, но Генрих быстро задремал и наконец раскатисто захрапел, точно спал у себя в Беарне на своей кожаной постели.
Ла Моль, быть может, последовал бы примеру короля и заснул, но Маргарита не спала, все время ворочалась в постели с боку на бок, и этот шорох тревожил юношу, отгоняя сон.
— Он очень молод, — шептала Маргарита во время бессонницы, — и очень робок; но надо еще посмотреть, не будет ли он и смешон? И все-таки у него красивые глаза… хорошо сложен, много обаяния… А вдруг окажется, что он трус! Он бежал… он отрекается от веры… досадно, а сон начался так хорошо. Ну, что ж… Предоставим все течению событий и отдадимся на волю троякого бога безрассудной Анриетты.
Только к рассвету заснула Маргарита, шепча: "Eros — Cupido — Amor".
V
ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА, ТОГО ХОЧЕТ БОГ
Маргарита не ошиблась: Екатерина несомненно понимала, что с ней разыгрывают комедию, видела ее интригу, но не в ее силах было изменить развязку, и злоба, скопившаяся у нее в душе, должна была на кого-нибудь излиться. Вместо того чтобы пойти к себе, королева-мать направилась к своей придворной даме.
Баронесса де Сов ждала двух посетителей — Генриха Наваррского и королеву-мать: первого — с надеждой, вторую — с большим страхом. Полуодетая, она лежала в постели, а Дариола сторожила в передней. Послышался лязг ключа в замочной скважине, затем приближение чьих-то медленных шагов, можно бы сказать — тяжелых, если бы их не заглушал толстый ковер. Баронесса ясно различила, что это не легкая, быстрая походка короля Наваррского, и тотчас у нее мелькнуло подозрение, что кто-то не позволил Дариоле предупредить ее; опершись на руку, напрягая слух и зрение, Шарлотта стала ждать.
Портьера приподнялась, и молодая женщина затрепетала, увидев Екатерину Медичи.
Екатерина внешне была спокойна; но баронесса де Сов, изучавшая ее в течение двух лет, почувствовала, сколько за этим наружным спокойствием таится мрачных замыслов, а может быть, жестоких планов мести.
Увидав Екатерину, баронесса хотела было вскочить с кровати, но королева-мать знаком приказала ей не двигаться, и бедная Шарлотта застыла на месте, собирая все силы своей души, чтобы выдержать надвигавшуюся грозу.
— Вы передали ключ королю Наваррскому? — спросила Екатерина спокойно, и только губы ее становились все бледнее, пока она произносила эту фразу.
— Да, ваше величество… — ответила Шарлотта, тщетно стараясь придать своему голосу ту же твердость, какая слышалась у королевы-матери.
— И вы с ним виделись?
— С кем?
— С королем Наваррским.
— Нет, ваше величество, но жду его, и, услыхав, что кто- то поворачивает ключ в моей двери, я даже подумала, что это он.
Получив такой ответ, говоривший или о полной откровенности баронессы, или о замечательной способности притворяться, Екатерина слегка вздрогнула. Ее пухлая короткая рука сжалась в кулак.
— А все-таки ты знала, — со злобной усмешкой сказала Екатерина, — знала наверное, Карлотта, что в эту ночь король Наваррский не придет.
— Кто, я, ваше величество? Я… знала? — воскликнула Шарлотта, отлично разыгрывая удивление.
— Да, ты знала.
— Он не придет только в том случае, если он умер! — ответила молодая женщина, затрепетав от одного этого предположения.
Лишь твердая уверенность, что она будет жертвой страшной мести, если ее предательство откроется, заставила Шарлотту лгать так смело.