— Какой человек?

— Что за ужасное ремесло! Представь себе, несчастный наш гонец приехал усталый, растерзанный, весь в пыли; он скакал семь дней и семь ночей, не останавливаясь ни на минуту.

— А что это за человек, о котором ты сейчас сказала?

— Погоди, скажу. Во время этого пути от Рима до Парижа, на протяжении четырехсот лье, за нашим нарочным скакал человек, которого тоже ждали подставы. У него был такой свирепый вид, что наш бедняга боялся каждую минуту заполучить в спину пулю из пистолета. Оба они в одно и то же время подскакали к заставе Сен-Марсель, оба промчались по улице Муфтар и через центр города; но в конце моста Нотр-Дам наш нарочный взял вправо, а другой повернул налево, через площадь Шатле, и пролетел по набережным со стороны Лувра, как стрела, пущенная из арбалета.

— Спасибо, Анриетта, спасибо, хорошая моя! — воскликнула Маргарита. — Твоя правда, вести интересные… Чей же это второй нарочный? Надо узнать. Теперь прощай; вечером встретимся на улице Тизон, да? А завтра — на охоте. Только выбери лошадь поноровистей, которая заносится, чтобы нам удрать от всех вдвоем. Сегодня вечером скажу тебе, что надо выведать у Коконнаса.

— Ты не забудешь передать мою записку? — смеясь, спросила герцогиня.

— Нет, нет, будь покойна, он получит ее вовремя.

Герцогиня Неверская вышла, а Маргарита в ту же минуту послала за Генрихом; он тотчас явился и прочел письмо герцога Неверского.

— Так-так! — сказал он.

Маргарита рассказала ему о двух нарочных.

— Верно, — ответил Генрих, — я видел того гонца, когда он въехал во двор Лувра.

— Может быть, он прискакал к королеве-матери?

— Нет, в этом я уверен; я тогда на всякий случай вышел в коридор, но там никто не проходил.

— Значит, — сказала Маргарита, — он, вероятно, приехал к…

— …к вашему брату Франсуа, хотите вы сказать? — спросил Генрих.

— Да. Но как это узнать?

— А нельзя ли, — небрежно сказал Генрих, — послать за одним из этих двух дворян и узнать от него…

— Верно, сир! — сказала Маргарита, очень довольная предложением мужа. — Я сейчас пошлю за Ла Молем… Жийона! Жийона!

Девушка вошла.

— Мне нужно сию же минуту поговорить с Ла Молем, — сказала королева. — Постарайся найти его и привести сюда.

Жийона вышла. Генрих уселся за стол, где лежала немецкая книга с гравюрами Альбрехта Дюрера, и начал их рассматривать с большим вниманием, как будто не замечая вошедшего Ла Моля, — даже не поднял головы.

В свою очередь молодой человек, увидев короля Наваррского у Маргариты, остановился на пороге, безмолвный от неожиданности и бледный от тревожного волнения.

Маргарита сама подошла к нему и спросила:

— Граф, не можете ли вы мне сказать, кто у герцога Алансонского сегодня на дежурстве?

— Коконнас, ваше величество — ответил Ла Моль.

— Попытайтесь от него узнать, не пропускал ли он сегодня к герцогу человека, забрызганного грязью, как будто проделавшего долгий путь, не слезая с лошади.

— Ваше величество! Боюсь, что он об этом не станет говорить; за последние дни он стал очень неразговорчив.

— Вот как! Но мне думается, что, если вы передадите ему записочку, он должен будет вам чем-то отплатить.

— От герцогини!.. О, имея в руках эту записочку, я попытаюсь…

— Прибавьте, — сказала Маргарита шепотом, — что эта записка сегодня вечером послужит ему пропуском в известный вам дом.

— А какой же пропуск получу я, ваше величество?

— Назовите свое имя, этого довольно.

— Давайте записку, давайте, — сказал Ла Моль, сгорая от любви, — я отвечаю за успех.

Ла Моль вышел.

— Завтра мы будем знать, осведомлен ли герцог Алансонский о делах в Польше, — спокойно сказала Маргарита, обращаясь к мужу.

— Этот Л а Моль воистину любезен и услужлив, — сказал Беарнец с особенной улыбкой, свойственной лишь одному ему. — И — клянусь мессой! — я устрою его судьбу.

Когда на следующее утро из-за холмов, окружающих Париж, всходило ярко-красное солнце без лучей, как это бывает в ясный зимний день, на дворе Лувра все было в движении еще два часа назад.

Великолепный берберский жеребец, высокий и нервный, на сухих, жилистых, как у оленя, ногах бил копытом о землю, прядал ушами и шумно выпускал воздух из ноздрей, ожидая Карла IX; но он был все же менее нетерпелив, чем его хозяин, задержанный Екатериной, которая остановила сына на ходу, чтобы поговорить, по ее словам, о важном деле.

Мать и сын стояли в стеклянной галерее: Екатерина, холодная, бледная, бесстрастная, как всегда, а Карл IX, дрожа от нетерпения, грыз ногти и стегал двух собак — своих любимцев, на которых были надеты кольчужные попоны, чтобы предохранить их от ударов клыков и дать возможность безопасно схватиться с ужасным зверем. На груди поверх кольчуги был нашит маленький щиток с гербом Франции, вроде тех, что нашивали на грудь пажей, которые не раз завидовали преимуществам этих любимых благоденствующих псов.

— Карл, примите во внимание, — говорила Екатерина, — что никому, кроме меня и вас, еще не известно о скором прибытии сюда поляков; а между тем король Наваррский — да простит мне Бог! — ведет себя так, как будто он об этом знает. Несмотря на свой переход в католическую веру, который всегда был мне подозрителен, Генрих поддерживает сношения с гугенотами. Разве вы не заметили, что за последние дни он часто уходит из дому? У него появились деньги, а их у него никогда не было; он покупает лошадей, оружие, а в дождливую погоду по целым дням упражняется в искусстве фехтования.

— Ах, Боже мой! — сказал Карл IX в нетерпении. — Неужели, матушка, вы думаете, что он собирается убить меня или моего брата герцога Анжуйского? Тогда ему надо еще поучиться: не далее как вчера я налепил ему своей рапирой одиннадцать точек на колет, а он насчитал у меня лишь шесть. А мой брат Анжуйский фехтует еще искуснее меня или, по его словам, так же хорошо, как я.

— Послушайте, Карл, не относитесь так легкомысленно к тому, что говорит вам ваша мать. Польские послы скоро приедут — вот тогда вы увидите! Как только они появятся в Париже, Генрих Наваррский сделает все возможное, чтобы привлечь к себе их внимание. Он вкрадчив, он себе на уме; не говоря уж о том, что жена его, которая неизвестно по каким причинам, ему способствует, будет болтать с послами, говорить с ними по-латыни, по-гречески, по-венгерски и так далее. Говорю вам, Карл, я никогда не ошибаюсь, — итак, я говорю вам: что-то затевается.

В эту минуту пробили часы, и Карл IX, перестав слушать Екатерину, прислушался к их бою.

— Смерть моя! Семь часов! — воскликнул он. — Час ехать итого — восемь! Час на то, чтобы доехать до места сбора и набросить гончих, — мы только в девять начнем охоту. Честное слово, матушка, вы вынуждаете меня терять время. Отстань, Удалой!.. Отстань же, говорят тебе, разбойник!

Он сильно хлестнул по спине молосского дога; бедное животное, изумленное таким наказанием в ответ на свою ласку, взвизгнуло от боли.

— Карл, выслушайте же меня, ради Бога, — сказала Екатерина, — и не швыряйтесь вашей собственной судьбой и судьбой Франции. У вас на уме только охота, охота и охота!.. Выполните ваши обязанности короля и тогда охотьтесь сколько угодно.

— Ладно, ладно, матушка! — сказал Карл, бледнея от нетерпения. — Объяснимся поскорее — из-за вас во мне все кипит. Честное слово, бывают дни, когда я вас просто не понимаю!

И он остановился, похлопывая рукояткой арапника по сапогу.

Екатерина решила, что момент благоприятный и упускать его нельзя.

— Сын мой, у нас есть доказательства, что де Муи вернулся в Париж, — сказала она. — Его видел Морвель, которого вы хорошо знаете. Он мог приехать только к королю Наваррскому. Надеюсь, этого достаточно, чтобы подозревать Генриха больше, чем когда-либо.

— Слушайте, опять вы против моего бедного Анрио! Вы хотите, чтобы я его казнил, да?

— О нет!