— Сатана, — прошептала Екатерина, — помоги хоть ты несчастной матери, раз ей отказывается помогать Бог!

— Попросите герцога Алансонского прийти ко мне, — распорядился Карл, отпустив мать.

Де Нансе, решивший после назидания короля повиноваться лишь ему, в одно мгновение проскочил от Карла к его брату и без всяких околичностей передал ему полученное приказание.

Герцог Алансонский затрепетал; он всегда дрожал перед Карлом, а теперь с тем большим основанием, что, вступив в заговор, сам создал себе повод бояться брата. Тем не менее он побежал к брату с рассчитанной поспешностью.

Карл стоял, насвистывая сигнал "на драку!". Входя, герцог Алансонский подметил в стеклянных глазах Карла ядовитое, хорошо знакомое выражение ненависти.

— Ваше величество, вы требовали меня к себе? — сказал он. — Что угодно вашему величеству?

— Мне угодно сказать вам, мой добрый брат, что в награду за ту большую дружбу, какую вы питаете ко мне, я сделаю для вас то, чего вы больше всего желаете.

— Для меня?

— Да, для вас. Вспомните, о чем вы все это время мечтали, но просить меня не смели, и что теперь я сам хочу вам подарить.

— Сир, клянусь вам как брату, — сказал Франсуа, — что я желаю только одного — доброго здоровья королю.

— В таком случае, Алансон, вы должны быть довольны: нездоровье, постигшее меня во время приезда поляков, теперь прошло. Благодаря Анрио я спасся от разъяренного кабана, который чуть не вспорол меня, и теперь чувствую себя так, что не завидую самому здоровому человеку в королевстве; таким образом, вы не окажетесь плохим братом, если пожелаете мне чего-нибудь другого, кроме здоровья, которое и без того отлично.

— Я ничего не хотел, сир.

— Нет-нет, Франсуа, — возразил Карл, начиная раздражаться, — вам хотелось наваррской короны, о чем вы сговаривались с Анрио и де Муи: с первым — для того чтобы он отказался от нее, со вторым — чтобы он вам ее доставил. Анрио от нее отказывается, а де Муи передал мне вашу просьбу, поэтому корона, которой вы домогаетесь…

— Что же? — спросил дрожащим голосом герцог Алансонский.

— А то — смерть дьяволу! — что она ваша.

Герцог Алансонский страшно побледнел; кровь сразу прилила к сердцу, едва не разорвав его, затем отхлынула к конечностям, а щеки густо залила румянцем: в настоящее время королевская милость приводила его в отчаяние.

— Но, сир, — заговорил герцог, дрожа от волнения и тщетно стараясь взять себя в руки, — я же ничего не хотел, а главное, не просил ничего подобного.

— Возможно, — ответил Карл, — возможно, потому что вы очень скромны, брат мой; но за вас желали и просили другие, братец мой.

— Сир, я никогда, клянусь Богом…

— Не оскорбляйте Бога.

— Сир, значит, вы отправляете меня в изгнание?

— Вы называете это изгнанием, Франсуа? На вас не угодишь!.. Вы что же — надеетесь на что-нибудь лучшее?

Герцог Алансонский закусил губы от отчаяния.

— Ей-Богу, Франсуа, — заговорил Карл с напускным добродушием, — я и не знал, что вы так популярны, в особенности у гугенотов! Но они требуют вас, и мне приходится сознаться, что я был в заблуждении. Да и для меня самого — чего же лучше: иметь во главе партии, воевавшей с нами тридцать лет, своего человека, родного брата, который меня любит и не способен меня предать! Это умиротворит всех, как по волшебству, не говоря уж о том, что в нашей семье будет три короля. Один бедняга Анрио останется ничем — только моим другом. Но он не честолюбив и примет это звание, которого не домогается никто.

— Сир, вы ошибаетесь, я домогаюсь звания вашего друга, и у кого же на это больше прав? Генрих — только зять, я же ваш брат по крови, а главное — по чувству… Сир, умоляю вас, оставьте меня при себе!

— Нет, нет, Франсуа, — ответил Карл, — это значило бы сделать вас несчастным.

— Почему же?

— По множеству причин.

— Но подумайте немного, сир, — где вы найдете такого верного товарища, как я? С самого детства я не разлучался с вашим величеством.

— Знаю, знаю! Иногда мне даже хотелось, чтобы вы были подальше от меня.

— Что вы хотите сказать, ваше величество?

— Так… ничего… это я про себя… А какая там охота! Завидую вам, Франсуа! Поймите — в этих дьявольских горах охотятся на медведей, как мы на кабана! Не забудьте оставлять нам самые красивые шкуры. Вы знаете, там на медведей охотятся с одним кинжалом: зверя выжидают, затем дразнят, разъяряют; он идет прямо на охотника, шагах в четырех от него поднимается на задние лапы — и вот тогда ему в сердце вонзают кинжал, как сделал Генрих с кабаном в последнюю охоту. Это, конечно, опасно; новы, Франсуа, храбрец, и такая опасность доставит вам истинное наслаждение.

— Ваше величество, вы только усиливаете мою скорбь; я буду лишен возможности охотиться с вами вместе.

— Тем лучше, черт возьми! — сказал король. — Наши совместные охоты оборачиваются неудачно для нас обоих.

— Что вы имеете в виду, сир?

— Охота со мной доставляет вам такое удовольствие, так вас волнует, что вы, будучи олицетворением стрелкового искусства и попадая из незнакомой аркебузы в сороку со ста шагов, — вы, в последнюю охоту, когда мы вместе охотились, из собственной вашей аркебузы, из аркебузы, вам хорошо знакомой, промахнулись в кабана с двадцати шагов и вместо него попали в ногу лучшей моей лошади. Смерть дьяволу! Над этим стоит задуматься!

— О сир! Простите мне мое волнение, — взмолился герцог Алансонский, став бледно-серым.

— Ну да, волнение, я это хорошо понимаю! — продолжал Карл. — Так вот, зная настоящую цену этому волнению, я и говорю вам: поверьте мне, Франсуа, нам лучше охотиться подальше друг от друга, особенно при таком волнении, как ваше. Подумайте над этим, брат мой, но не в моем присутствии — оно смущает вас, — а когда вы будете один, и вы сами убедитесь, что у меня есть все причины опасаться, как бы при другой охоте ваше волнение не проявилось по-другому: ведь ни от чего так не чешутся руки, как от волнения, — и тогда вы вместо лошади убьете всадника, вместо зверя — короля. Чертова штука! Пуля повыше, пуля пониже — глядишь, лицо государства сразу изменилось; ведь в нашей собственной семье есть этому пример. Когда Монтгомери убил нашего отца Генриха Второго, случайно или от волнения, то один удар его копья вознес нашего брата Франциска Второго на престол, а нашего отца Генриха Второго унес в аббатство Сен-Дени. Богу не много надо, чтобы натворить больших дел!

Герцог Алансонский чувствовал, как от этого грозного и непредвиденного удара по его лбу заструился пот.

Король яснее ясного высказал своему брату, что он все понял. Обволакивая свой гнев завесой шутки, Карл был, пожалуй, еще страшнее, чем если бы он дал свободно вылиться наружу той лаве ненависти, которая кипела у него в душе; и месть его соответствовала силе затаенной злобы. По мере того как один становился все ниже, другой поднимался все выше; и герцог Алансонский впервые почувствовал угрызения совести, вернее — сожаление о том, что задуманное преступление не удалось.

Он боролся, пока мог, но последний удар заставил герцога поникнуть головой, и Карл заметил в его глазах жгучий пламень, который у нежных созданий прожигает ту бороздку, откуда льются слезы. Но герцог Алансонский принадлежал к числу людей, плачущих только от злости.

Карл, как коршун, смотрел на него в упор, точно вбирая в себя все волнения, сменявшиеся в душе молодого человека; и, благодаря тому что Карл хорошо знал свою семью, все переживания Франсуа представлялись ему четко, как если бы душа герцога была открытой книгой.

Герцог стоял раздавленный, безмолвный, недвижимый. Карл продержал его в таком состоянии с минуту, потом сказал твердым, проникнутым ненавистью тоном:

— Брат, мы объявили вам свое решение, и наше решение непреложно: вы уедете.

Герцог Алансонский собрался что-то сказать, но Карл сделал вид, что не заметил этого, и продолжал: