— Благодарю!

— Подождите, мне приказано проводить вас до самой железной решетки входа, чтобы вы не заблудились в Лувре.

"Да! А как же Коконнас? — сказал себе Ла Моль, уже выйдя из Лувра. — Впрочем, он останется на ужин у герцога Гиза".

Но первый, кого он увидал, входя к мэтру Л а Юрьеру, был Коконнас, уже сидевший за столом перед огромной яичницей с салом.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Коконнас. — Видать, вы так же пообедали у короля Наваррского, как я поужинал у герцога Гиза.

— По чести, так!

— И вы проголодались?

— Еще бы!

— Несмотря на Плутарха?

— Граф, у Плутарха есть и другое место, — смеясь, отвечал Ла Моль, — а именно: "Имущий должен делиться с неимущим". Итак, ради любви к Плутарху, не поделитесь ли со мной вашей яичницей, и мы за трапезой побеседуем о добродетели.

— Нет, даю слово, — ответил Коконнас, — все это хорошо в Лувре, когда боишься, что тебя подслушивают, и когда в желудке пусто. Садитесь и давайте ужинать.

— Теперь и я окончательно уверился, что судьба связала нас неразрывно. Вы будете спать здесь?

— Ничего не знаю.

— И я тоже.

— Я хорошо знаю только одно — где я проведу ночь.

— Где?

— Там же, где и вы, это ведь неизбежно.

Оба расхохотались и принялись за яичницу.

Теперь, если читатель любопытствует, почему король Наваррский не мог принять Ла Моля, почему Коконнас не мог увидеться с Гизом и, наконец, почему оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре дикой козой, фазанами и куропатками, ели яичницу с салом в гостинице "Путеводная Звезда", то пусть любезный читатель войдет вместе с нами в старинное жилище королей и последует за Маргаритой Наваррской, которую Л а Моль потерял из виду у входа в большую галерею.

В то время как Маргарита спускалась по лестнице, в кабинете короля находился герцог Гиз, которого она не видела со времени своей брачной ночи. Лестница, по которой спускалась Маргарита, выходила в коридор; туда же вела и дверь из кабинета короля, а коридор упирался в покои королевы-матери, Екатерины Медичи.

Екатерина одна сидела у стола, опершись локтем на раскрытый часослов, и, поддерживая голову рукой, еще замечательно красивой благодаря косметическим средствам флорентийца Рене, исполнявшего при королеве-матери две должности — отравителя и парфюмера.

Вдова Генриха II была одета в траур, который ни разу не снимала со дня смерти мужа. Ей было года пятьдесят два — пятьдесят три, но благодаря еще свежей полноте Екатерина сохранила черты былой красоты. Так же, как и наряд, ее жилище имело вдовий вид. Вся обстановка была мрачной: стены, ткани, мебель. Только по верху балдахина, над самым королевским креслом была написана живыми красками радуга, а вокруг нее — греческий девиз, сочиненный королем Франциском I: "Phos pherei te kai* ai’thzen", что в переводе значит: "Источник ясности и света". Теперь в этом кресле лежала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и носившая мифологическое имя — Феба.

И вот когда Екатерина Медичи, казалось, всецело погрузилась в думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее губах, подкрашенных кармином, вдруг открылась дверь, и из-за портьеры показалось бледное мужское лицо:

— Дело плохо.

Екатерина подняла голову и увидела герцога Гиза.

— Как — дело плохо?! — ответила она. — Что это значит?

— Это значит, что король больше, чем когда-либо, околпачен своими проклятыми гугенотами, и если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать очень долго, может быть, всю жизнь.

— Что же случилось? — спросила Екатерина с обычным выражением спокойствия на лице, хотя при случае умела придавать ему совсем другие выражения.

— Я только что был у короля и в двадцатый раз завел с ним разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе эти господа из новой церкви со дня ранения их адмирала.

— Что же вам ответил мой сын?

— Он ответил: "Герцог, народ, конечно, подозревает, что вы вдохновитель покушения на жизнь адмирала, второго моего отца; защищайтесь как хотите. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня…" С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить своих собак.

— И вы не пытались удержать его?

— Пытался, но король, бросив на меня взгляд, свойственный только ему, ответил хорошо вам известным тоном: "Герцог, собаки мои проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать…" После чего я пошел предупредить вас.

— И хорошо сделали, — ответила Екатерина.

— Но что нам предпринять?

— Сделать последнюю попытку.

— И кто ее сделает?

— Я. Король один?

— Нет, у него Таван.

— Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.

Екатерина тотчас встала и направилась в комнату, где на турецких коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, укрепленных в стене, сидели два или три отборных сокола и небольшая пустельга, которой Карл любил травить мелких птичек в садах Лувра и строящегося Тюильри.

По дороге королева-мать придала своему бледному лицу выражение тоскливой грусти, украсив его якобы последней, еще не высохшей, а на самом деле первой и единственной слезой.

Она бесшумно подошла к Карлу, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.

— Сын мой! — обратилась к нему Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король невольно вздрогнул.

— Мадам, что с вами? — спросил он, быстро обернувшись.

— Сын мой, я прошу вашего разрешения уехать в один из ваших замков, все равно какой, лишь бы он был подальше от Парижа.

— А по какой причине, мадам? — спросил Карл, уставившись на нее своим стеклянным взором, который в иных случаях бывал проникновенным.

— По той причине, что с каждым днем меня все больше оскорбляют эти люди из новой церкви, и потому, что еще сегодня я слышала, как гугеноты грозили лично вам здесь, в самом Лувре, а я не хочу быть свидетельницей такого рода сцен.

— Но ведь кто-то хотел убить их адмирала, — ответил Карл IX голосом, в котором звучала искренняя убежденность. — Какой-то мерзавец уже лишил этих бедных людей их мужественного де Муи. Клянусь жизнью, матушка! В королевстве должно быть правосудие!

— О, не беспокойтесь, сын мой, — ответила Екатерина, — они не останутся без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему: сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.

— Вот что! — ответил Карл, и в его голосе впервые послышалась нотка подозрения. — Вы так думаете?

— Ах, сын мой, — продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, — неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона.

— Ну-ну, матушка, вы опять впадаете в свойственные вам преувеличения, — ответил Карл.

— Каково же ваше мнение, сын мой?

— Выжидать, матушка, выжидать! В этом — вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий — тот, кто умеет ждать.

— Ждите, но я ждать не стану.

С этими словами Екатерина сделала реверанс, подошла к двери и хотела идти в свои покои, но Карл остановил ее, сказав:

— В конце концов, что я могу сделать? Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.

Екатерина вернулась и обратилась к Тавану, все это время ласкавшему королевскую пустельгу:

— Граф, подойдите к нам и выскажите королю ваше мнение о том, что надо делать.

— Ваше величество, разрешите? — спросил граф.

— Говори, Таван, говори.

— Ваше величество, как поступаете вы на охоте, если на вас бросается кабан?

— Черт возьми! Я его подпускаю поближе и всаживаю ему в глотку рогатину.