— Но не тело других, дьявольщина! — возразил Коконнас.

— А что обозначает стальная иголка в сердце статуэтки и буква "М" на бумажном флажке? — спросил председатель.

— Иголка уподобляется шпаге или кинжалу, буква "М" обозначает "смерть".

Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четыре конвойных удержали пьемонтца.

— Хорошо, — сказал прокурор Лагель, — для суда достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.

— Нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! — воскликнул Коконнас.

— Протестуйте, месье, никто вам не мешает. Конвойные, вы слышали?

Конвойные навалились на обвиняемых и вывели их — Ла Моля в одну дверь, Коконнаса — в другую.

Затем прокурор поманил рукой человека, которого Коконнас заметил в темной глубине зала, и сказал ему:

— Не уходите, мэтр, у вас будет работа в эту ночь.

— С кого начать, месье? — спросил человек, почтительно снимая колпак.

— С этого, — сказал председатель, показывая на Ла Моля, удалявшегося в сопровождении двух конвойных. Затем председатель подошел к Рене, который с трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, куда он был заключен.

— Прекрасно, месье, — сказал ему председатель, — будьте покойны — ее величество королева и его величество король будут поставлены в известность о том, что раскрытием истины в этом деле они обязаны только вам.

Когда Коконнаса отвели в другую камеру, замкнули за ним дверь и он оказался наедине с самим собой, то воодушевление, которое поддерживалось в нем борьбой с судьями и злостью на Рене, сразу исчезло, и грустные мысли стали тесниться в его голове.

"Мне думается, — говорил он сам с собой, — все оборачивается самым скверным образом, сейчас бы самое время побывать в часовне. Того гляди, приговорят нас к смерти; а то, что они сейчас выносят нам смертный приговор, не подлежит сомнению. Побаиваюсь я этих смертных приговоров при закрытых дверях в крепости, да еще со стороны таких противных рож, как те, что сидели перед нами. Они серьезно намерены отрубить нам головы… Гм-гм!.. Я возвращаюсь к своей прежней мысли — пора идти в часовню".

За тихим разговором с самим собой наступила гробовая тишина, как вдруг ее прорезал жалобный, глухой, тягучий крик, совершенно непохожий на человеческий; казалось, он пробился сквозь толщу каменной стены и прозвенел в железных прутьях ее решеток. Коконнас невольно вздрогнул, несмотря на то, что мужество у подобных храбрецов — чувство врожденное, как инстинкт у хищников; он замер в том положении, в каком его застал этот страшный вопль; сомневаясь, может ли так кричать человек, Коконнас приписывал его и вою ветра, пронесшегося в деревьях, и одному из разнообразных ночных звуков, гуляющих в пространстве между неведомыми мирами, среди которых вертится и наша планета. Но вот донесся новый вопль — сильнее, жалостнее первого; и на этот раз Коконнас не только ясно различил в нем человеческий крик боли, но, как ему показалось, узнал голос Ла Моля.

При звуке его голоса Коконнас забыл о том, что сидит за двумя дверьми, за тремя решетками и за стеной в двенадцать футов толщиной; он ринулся всем телом на стену, как будто собираясь повалить ее и броситься на помощь с криком: "Кого здесь режут?", но, ударившись об эту преграду, Коконнас отлетел к каменной скамье и рухнул на нее.

— О-о! Его убили! Это чудовищно! А здесь нечем и защищаться… никакого оружия!

Он стал шарить вокруг себя руками.

— Ага! Вот железное кольцо! — воскликнул он. — Вырву его — и горе тому, кто подойдет ко мне!

Коконнас встал, ухватился за кольцо и первым же рывком настолько расшатал его, что, казалось, еще два таких усилия — и кольцо выскочит из стены.

Вдруг дверь отворилась, свет двух факелов ворвался в камеру, и тот же картавый голос, который еще наверху так не понравился Коконнасу, да и, спустившись ниже на три этажа, не стал, по мнению пьемонтца, приятнее, — голос этот произнес:

— Идемте, месье, вас ожидает суд.

— Хорошо, — ответил Коконнас, выпустив из рук кольцо. — Я сейчас выслушаю приговор, не так ли?

— Да, месье.

— Уф, стало легче! Идем.

Коконнас последовал за приставом, который пошел вперед ковыляющей походкой, держа в руках черный жезл.

Хотя Коконнас в первую минуту и выразил удовольствие, он все же с беспокойством поглядывал вперед, назад и по сторонам.

"Эх! Что-то не видать моего почтенного тюремщика! — говорил себе Коконнас. — Признаться, очень неприятно, что его нет".

Все шествие проследовало в зал, откуда только что вышли судьи, кроме одного — оставшегося у стола. Коконнас сразу узнал в нем главною прокурора, который во время допроса неоднократно выступал, и всякий раз с явной неприязнью к подсудимым. Именно ему Екатерина поручала ведение процесса.

Отдернутая завеса давала возможность разглядеть всю комнату, дальняя часть которой терялась в сумраке, а освещенный передний план наводил такой страх, что у Коконнаса стали подгибаться ноги.

— О Господи! — воскликнул он.

Этот крик ужаса вырвался у него неспроста: картина была действительно зловещая. Зал, в большей своей части скрытый завесой на время заседания суда, теперь казался преддверием ада. На переднем плане стоял деревянный станок с веревками, блоками и прочими принадлежностями пытки. Дальше пылал огонь в жаровне, падая красными отсветами на окружавшие предметы и придавая еще более мрачный вид силуэтам людей, стоявших в пространстве между Коконнасом и жаровней. Около одного из каменных столбов, поддерживавших своды, недвижно, точно статуя, стоял какой-то человек, держа в руке веревку и прислонясь к столбу; казалось, он был высечен вместе со столбом из одного камня. По стенам, над каменными скамейками, промеж железных колец висели цепи и сверкали сталью орудия пытки.

— Ого! Зал пыток в полной готовности и как будто только ждет своей жертвы! — шептал Коконнас. — Что это значит?

— Марк-Аннибал Коконнас, на колени! — произнес чей- то голос, заставивший Коконнаса поднять голову. — Выслушайте на коленях вынесенный вам приговор.

Инстинктивно все существо Коконнаса всегда противилось такого рода предложениям. Он и теперь готов был воспротивиться, но два человека налегли на его плечи так неожиданно, а главное, так крепко, что он сразу упал обоими коленями на каменный настил.

Голос продолжал:

— "Приговор суда, вынесенный в Венсенской крепости по делу Марка-Аннибала де Коконнаса, обвиненного и уличенного в преступлении против его величества, а именно: в покушении на отравление, в ворожбе и колдовстве, направленных против особы короля, в заговоре против государственной безопасности, а также в том, что своими гибельными советами он подстрекал принца крови к мятежу…"

В такт этим обвинениям Коконнас отрицательно мотал головой, как упрямый школьник.

Судья продолжал:

— "Принимая во внимание все вышеизложенное, суд постановил: препроводить означенного Марка-Аннибала де Коконнаса из тюрьмы на Гревскую площадь и там обезглавить, имущество его конфисковать, его строевые леса срубить до высоты шести футов, замки его разрушить и поставить в чистом поле столб с медной доской, на коей будут указаны его вина и наказание…"

— Что касается моей головы, — сказал Коконнас, — то, думается, ее действительно отрубят, потому что она — во Франции и даже слишком далеко зашла. Что же касается моих строевых лесов и замков, то ручаюсь, что ни пилам, ни киркам христианнейшего королевства там делать будет нечего!

— Молчать! — приказал судья и продолжал чтение: — "Сверх того, означенный Коконнас…"

— Как? — прервал его Коконнас. — И, отрубив мне голову, будут со мной еще что-то делать? О, это уж чересчур сурово.

— Нет, месье, — ответил председатель, — не после, а до… — И продолжал: — "Сверх того, означенный Коконнас до исполнения приговора имеет быть подвергнут чрезвычайной пытке в десять клиньев".