— Скажите королю Наваррскому, что я хочу с ним говорить, — распорядился Карл.

Телохранитель поклонился и пошел исполнить приказание.

Король откинул голову назад: мысли его путались от страшной тяжести в голове, кровавый туман застилал глаза; во рту все пересохло, и Карл выпил целый графин воды, так и не утолив жажды.

Он пребывал в каком-то дремотном состоянии, когда дверь отворилась и вошел Генрих; сопровождавший его де Нансе остался в передней.

Генрих, услыхав, что дверь за ним закрылась, сделал несколько шагов к Карлу:

— Сир, вы вызывали меня? Я пришел.

Король вздрогнул при звуке его голоса и бессознательно протянул ему руку.

— Ваше величество, — обратился к нему Генрих, стоя с опущенными руками, — вы запамятовали, что я больше не брат, а узник.

— Ах да, верно, — сказал Карл, — спасибо, что напомнили. Но мне помнится еще вот что: как-то раз мы с вами были наедине и вы мне обещали отвечать на мои вопросы чистосердечно.

— И я готов сдержать это обещание. Спрашивайте, сир.

Король смочил ладонь водою и приложил ко лбу.

— Что истинного в обвинении герцога Алансонского? Ну, отвечайте, Генрих.

— Только половина: бежать должен был сам герцог Алансонский, а я — сопровождать его.

— А зачем вам было его сопровождать? — спросил Карл. — Вы что же, недовольны мной?

— Нет, сир, наоборот; я мог только радоваться отношению ко мне вашего величества: Бог, читающий в сердцах людей, видит и в моем сердце, какую глубокую привязанность питаю я к моему брату и королю.

— Мне кажется противоестественным бегать от людей, которых любишь и которые любят тебя, — ответил Карл.

— Я и бежал не от тех, кто меня любит, а от тех, кто меня терпеть не может. Ваше величество, разрешите мне говорить с открытой душой?

— Говорите.

— Меня не выносят герцог Алансонский и королева-мать.

— Относительно Алансона я не отрицаю, — сказал Карл, — но королева-мать всячески проявляет к вам свое внимание.

— Вот поэтому-то я и боюсь ее, сир. И слава Богу, что я ее боялся!

— Ее?

— Ее или окружающих ее. Вам известно, сир, что иногда несчастьем королей является не то, что им чересчур плохо угождают, а то, что угождают слишком рьяно.

— Говорите яснее, вы сами обязались говорить все.

— Как видите, ваше величество, я так и поступаю.

— Продолжайте.

— Ваше величество, вы сказали, что любите меня?

— То есть я любил вас, Анрио, до вашей измены.

— Предположите, сир, что вы продолжаете меня любить.

— Пусть так.

— Раз вы меня любите, то вы, наверное, желаете, чтоб я был жив, да?

— Я был бы в отчаянии, если бы с тобой случилось какое-нибудь несчастье.

— Так вот, ваше величество, вы уже два раза могли прийти в отчаяние.

— Как так?

— Да, сир, два раза только Провидение спасло мне жизнь. Правда, во второй раз Провидение приняло облик вашего величества.

— А в первый раз чей облик?

— Облик человека, который был бы очень изумлен тем, что его приняли за Провидение, — облик Рене. Да, сир, вы спасли меня от стали…

Карл нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.

— А Рене? — спросил он.

— Рене спас меня от яда.

— Фу! Тебе везет, Анрио: спасать — это не его ремесло, — сказал король, пытаясь улыбнуться, но от сильной боли не улыбка, а судорога пробежала по его губам.

— Итак, сир, меня спасли два чуда: одно — раскаяние Рене, другое — доброта вашего величества. Должен сознаться, я 14* боюсь, как бы Бог не устал делать чудеса, поэтому я и решил бежать, руководясь истиной: на Бога надейся, а сам не плошай.

— Отчего же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?

— Если бы я сказал об этом вам даже вчера, я был бы доносчиком.

— А сегодня?

— Сегодня — другое дело; меня обвиняют — я защищаюсь.

— А ты уверен в первом покушении?

— Так же, как во втором.

— И тебя хотели отравить?

— Пытались.

— Чем?

— Опиатом.

— А как отравляют опиатом?

— Спросите у Рене, сир: раз отравляют и перчатками…

Карл насупился, но постепенно лицо его разгладилось.

— Да, да, — говорил он, как будто разговаривая сам с собой, — всем тварям, по самой их природе, свойственно бежать от смерти. Так почему же не делать сознательно того, что делается по инстинкту?

— Итак, довольны ли вы, ваше величество, моею откровенностью и верите ли, что я сказал вам все?

— Да, Анрио, да, ты хороший малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе зла, еще не угомонились и будут впредь покушаться на твою жизнь?

— Сир, каждый вечер я удивляюсь, что еще живу.

— Они знают, как я тебя люблю, Анрио, поэтому-то они и хотят тебя убить. Но будь спокоен — они понесут наказание за свою злую волю. А теперь ты свободен.

— То есть я могу уехать из Парижа, сир? — спросил Генрих.

— Нет-нет; ты знаешь, я не могу обойтись без тебя. А! Тысяча чертей! Надо же, чтобы при мне был хоть один человек, который меня любит.

— В таком случае, если вы, ваше величество, хотите меня оставить при себе, то окажите мне одну милость…

— Какую?

— Оставьте меня здесь не под видом друга, а под видом узника.

— Узника?

— Да. Разве вы не видите, что ваша дружба губит меня?

— И ты желаешь, чтобы я тебя возненавидел?

— Только для вида, сир. В такой ненависти мое спасение: до тех пор, пока они будут думать, что я в немилости, они не станут торопиться умертвить меня.

— Не знаю, Анрио, каковы твои желания, — промолвил Карл, — не знаю, какая у тебя цель, но если твои желания не осуществятся, если ты не достигнешь поставленной тобой цели — я буду очень удивлен.

— Значит, я могу рассчитывать на то, что король будет относиться ко мне строго?

— Да.

— Тогда я спокоен… Что прикажете сейчас, ваше величество?

— Ступай к себе, Анрио. Я болен; пойду посмотрю своих собак и лягу в постель.

— Сир, — сказал Генрих, — вашему величеству надо было бы позвать врача; ваше сегодняшнее нездоровье, может быть, серьезнее, чем вы думаете.

— Я послал  за мэтром Амбруазом Парэ.

— Тогда я ухожу, чувствуя себя спокойнее.

— Клянусь душой, Анрио, — прошептал король, — из всей моей семьи ты, кажется, один на самом деле меня любишь.

— Это ваше искреннее убеждение, сир?

— Честное слово дворянина.

— Хорошо! В таком случае поручите господину де Нансе стеречь меня как человека, который настолько прогневил своего короля, что не проживет и месяца: это единственное средство, чтобы я мог любить вас долго.

— Де Нансе! — крикнул Карл.

Вошел командир королевской охраны.

— Я отдаю вам в руки, — сказал ему король, — самого важного государственного преступника; вы мне ответите головой за его сохранность.

И Генрих с унылым видом пошел вслед за де Нансе.

Оставшись один, Карл очень удивился, что к нему не пришел ни один из его верных друзей; а два его верных друга были — кормилица Мадлен и борзая Актеон.

"Кормилица, наверное, пошла к какому-нибудь знакомому гугеноту петь псалмы, — подумал он, — Актеон же все еще дуется за то, что я сегодня хлестал его арапником".

Карл взял свечу и прошел к кормилице. Ее не было дома. Читатель, наверное, помнит, что из комнаты Мадлен дверь вела в оружейную палату. Карл подошел к этой двери, но, пока он шел, у него опять начались боли — они вдруг появлялись и сразу проходили; сейчас было такое ощущение, точно в его внутренностях ковыряли каленым железом. Неутолимая жажда мучила его; на столе он увидел чашку с молоком, выпил его залпом и почувствовал облегчение. Карл опять взял свечу, которую поставил до этого на стол, и вошел в оружейную палату.

К его крайнему изумлению, Актеон не бросился навстречу. Быть может, его заперли? Но тогда, почуяв, что хозяин вернулся с охоты, он стал бы выть. Карл свистал, звал — собака не являлась. Он сделал еще шага четыре, и когда свеча осветила дальний угол комнаты, увидел на полу неподвижно распростертую собаку.