Впрочем, самая чуткая заботливость все время окружала обоих раненых: в тот день, когда один из них мог уже вставать с постели, он находил халат, кем-то положенный на кресло у его кровати, а в тот день, когда он уже мог одеться, — полный костюм. Больше того, каждому в карман колета кто-то вложил туго набитый кошелек, но само собою разумеется, что оба хранили эти кошельки до того дня, когда представится возможность вернуть свой кошелек неведомому покровителю.

Таким неизвестным покровителем не мог быть герцог Алансонский, у которого жили молодые люди, поскольку этот принц не только ни разу не навестил их, но даже не прислал кого-нибудь справиться об их здоровье.

Смутная надежда нашептывала сердцу каждого из них, что этим неизвестным покровителем была любимая им женщина.

Поэтому оба раненых с особым нетерпением ждали, когда им можно будет выйти из дому. Ла Моль, более окрепший, мог это сделать уже давно, но какое-то молчаливое обязательство связывало его с судьбою друга. Они условились сделать свой первый выход в три места.

Во-первых — к неизвестному врачу, давшему то чудодейственное питье, которое так облегчило страдания Коконнаса.

Во-вторых — в гостиницу покойного мэтра Л а Юрьера, где тот и другой оставили свои чемоданы и лошадей.

В-третьих — к флорентийцу Рене, который, соединяя со званием колдуна звание чародея, занимался, кроме торговли косметическими средствами и ядами, составлением приворотного зелья и предсказанием судьбы.

Наконец после двух месяцев, ушедших на поправку и проведенных в заключении, давно желанный день настал.

Мы сказали — "в заключении", и это верно: несколько раз, сгорая нетерпением, они пытались приблизить этот день, но часовые, поставленные у дверей, неизменно преграждали им путь, говоря, что пропустят их только тогда, когда получат "exeat"[5] от мэтра Амбруаза Парэ.

Но вот однажды искусный хирург, признав, что оба пациента хотя и не совсем поправились, но уже близки к полному выздоровлению, произнес "exeat", и в два часа пополудни одного из тех чудесных осенних дней, какие иногда дарит Париж своим изумленным обитателям, уже запасшимся долготерпением на зиму, два друга, взявшись под руку, перешагнули порог Лувра.

Ла Моль, найдя на одном из кресел свой знаменитый вишневый плащ, который он так бережно сложил на землю перед недавним боем, теперь с великим удовольствием надел его и собрался вести приятеля, а Коконнас, не раздумывая и не противясь, отдал себя в его распоряжение. Он знал, что друг ведет его к врачу-незнакомцу, вылечившему его в одну ночь своим таинственным питьем, тогда как все лекарства мэтра Амбруаза Парэ лишь приближали смерть. Он разделил все бывшие у него деньги, то есть двести дублонов, на две части, из коих сто дублонов предназначались безымянному эскулапу, которому он был обязан своим выздоровлением. Коконнас не боялся смерти, но это не мешало ему любить жизнь: вот почему он и собрался так щедро наградить своего спасителя.

Ла Моль направился по улице Астрюс, вышел на большую улицу Сент-Оноре, свернул в переулок Прувель и наконец дошел до рынка. Около старинного колодца, в том месте, которое теперь зовется Рыночной площадью, стояло каменное восьмиугольное сооружение с широкой деревянной тумбой посередине, увенчанной островерхой крышей и скрипучим флюгером. В деревянной тумбе было проделано восемь отверстий, опоясанных, как "перевязь" опоясывает гербовые щиты, своего рода деревянным обручем с ячейками посередине такой формы, чтобы сквозь них можно было просунуть голову и руки осужденного или осужденных, которых выставляли напоказ в одном, в двух или во всех восьми отверстиях. Это странное сооружение, не имевшее себе подобных среди соседних зданий, носило название "позорный столб".

К основанию этой своеобразной башни приткнулся, словно гриб, какой-то бесформенный, кривой, косой домишко, с крышей, покрытой мшистыми пятнами, как кожа прокаженного.

Это был домик палача.

На деревянной башне был выставлен какой-то человек, который все время показывал язык прохожим: это был один из воров, промышлявших вокруг виселицы на Монфоконе и случайно пойманный с поличным.

Коконнас, вообразив, что Ла Моль привел его взглянуть на это любопытное зрелище, смешался с толпой зрителей, отвечавших на гримасы преступника криками и улюлюканьем. Пьемонтец по природе был жесток, и его очень забавляло это зрелище; он предпочел бы вместо ругани и улюлюканья закидать камнями преступника, настолько наглого, что он показывал язык благородным дворянам, оказавшим ему честь своим приходом.

Когда вращающаяся тумба повернулась, чтобы другая часть зрителей, стоявших на площади, могла также поглазеть на осужденного, и толпа двинулась вслед, Коконнас хотел было пойти вместе со всеми, но Ла Моль остановил его, сказав чуть слышно:

— Мы пришли сюда вовсе не для этого.

— А зачем же? — спросил Коконнас.

— Сейчас увидишь, — ответил Ла Моль.

Оба друга перешли на "ты" на следующий день после той достославной ночи, когда Коконнас собирался выпустить кишки Л а Молю. Ла Моль повел своего друга к домику у подножия каменной башни, где у открытого оконца, опершись локтями на подоконник, сидел какой-то человек.

— A-а! Это вы, ваши сиятельства! — сказал человек, приподнимая колпак цвета бычьей крови и обнажая голову с густыми черными волосами, ниспадавшими до самых бровей. — Милости просим!

— Кто это? — спросил Коконнас, пытаясь что-то вспомнить: ему казалось, что он видел эту голову в какой-то момент своего горячечного бреда.

— Твой спаситель, мой милый друг, — сказал Ла Моль, — тот самый, что принес тебе целебное питье, которое так тебе помогло.

— Ого! — произнес Коконнас. — В таком случае, мой друг… — И протянул человеку руку.

Но вместо того чтобы ответить на рукопожатие, сидевший человек выпрямился и тем самым отдалился от двух друзей на некоторое расстояние.

— Ваше сиятельство, благодарю за честь, какую вы собираетесь мне оказать, — сказал он, — но если бы вы знали, кто я такой, то, вероятно, не оказали бы мне ее.

— Я заявляю, что, будь вы хоть сам дьявол, я — ваш должник, потому что без вас я бы теперь лежал в могиле.

— Я не совсем дьявол, — ответил человек в красном колпаке, — но многие предпочли бы свидание с дьяволом, чем со мной.

— Кто же вы такой? — спросил Коконнас.

— Я мэтр Кабош, палач парижского суда…

— А!.. — произнес Коконнас, убирая руку.

— Вот видите! — сказал мэтр Кабош.

— Нет! Я прикоснусь к вашей руке, черт возьми! Давайте вашу руку!

— Взаправду?

— Давайте же! Смелее!

— Вот она.

— Еще смелее… смелее… хорошо!

Коконнас вынул из кармана пригоршню золотых монет, предназначенных для спасителя, и высыпал их в руку палача.

— Я бы предпочел одно рукопожатие, — покачав головой, заметил Кабош, — золото и у меня бывает, а вот в руках, которые жмут и мою руку, — большая недостача. Ну, все равно. Да благословит вас Бог!

— Так, значит, это вы пытаете, колесуете, четвертуете, рубите головы, ломаете кости? — Пьемонтец, с любопытством глядел на палача. — Ну что же, очень рад с вами познакомиться!

— Ваше сиятельство, я не все делаю сам, — ответил Кабош. — Как вы, господа, держите лакеев, чтобы они исполняли вместо вас неприятную работу, также и у меня есть помощники, которые делают всю черную работу и расправляются с простым народом. Но когда случается иметь дело с благородными, вроде вас и вашего товарища, — о, тогда другое дело! Тут уж я сам имею честь делать все до мелочей, с начала до конца — то есть с допроса до снятия головы.

Коконнас, сам не зная отчего, содрогнулся всем телом, как будто безжалостный обруч уже стиснул ему ноги, а стальное лезвие коснулось его шеи. Ла Моль, сам не зная почему, испытывал то же ощущение.

Но Коконнасу стало стыдно своего волнения, он подавил его и, прощаясь с мэтром Кабошем, решил напоследок пошутить: