— Мадам, вы, вероятно, забыли, что его величество совсем не друг мне… Говорят даже, — прибавил он с такой злобной усмешкой, точно собирался укусить, — говорят даже, что король Наваррский решился обвинить меня в том, что я в соучастии с ее величеством королевой Екатериной отравил его мать.
— Нет-нет! Милейший Рене, — воскликнула Маргарита, — не верьте этому!
— О! Мне это безразлично, мадам! — ответил парфюмер. — Теперь уж нечего бояться короля Наваррского и его сторонников.
И парфюмер пошел прочь от Маргариты.
— Господин Таван! Господин Таван! — крикнула Маргарита проходившему Тавану. — Прошу вас, на одно слово!
Таван остановился.
— Где Генрих Наваррский? — спросила она.
— Где? Думаю, что разгуливает по городу вместе с герцогом Алансонским и принцем Конде. — Потом чуть внятно, так, чтобы его слышала одна Маргарита, прибавил: — Ваше прекрасное величество, если вам угодно видеть того, за кого я отдам жизнь, постучитесь в королевскую оружейную.
— Спасибо, Таван! Благодарю вас, я иду туда сейчас же, — проговорила Маргарита, уловившая из слов Тавана только это важное для нее указание.
Маргарита поспешила на половину короля, рассуждая про себя: "О! После того, что я обещала ему, после того, как обошелся он со мной в ту ночь, когда неблагодарный Генрих Гиз прятался у меня в кабинете, я не могу допустить его гибели!"
Она постучала в двери королевских покоев, но тут же ее окружили два отряда дворцовой стражи.
— К королю входа нет, — сказал подошедший офицер.
— А мне? — спросила Маргарита.
— Приказ для всех.
— Ноя королева Наваррская! Я его сестра!
— Мадам, приказ не допускает исключений; примите мои извинения.
И офицер запер дверь.
— Он погиб! — воскликнула Маргарита, встревоженная зловещим видом всех этих людей, или непреклонных, или дышавших местью. — Да, теперь все понятно… Из меня сделали приманку… Я ловушка, в которую поймали гугенотов, и теперь их избивают. О нет! Я все-таки войду, хотя бы мне грозила смерть!
Маргарита мчалась как сумасшедшая по коридорам и галереям, как вдруг, пробегая мимо одной двери, услышала тихое, однообразно-унылое пение. Кто-то в комнате за этой дверью пел дрожащим голосом кальвинистский псалом.
— Ах, это милая Мадлон, кормилица моего брата-короля! — воскликнула Маргарита, озаренная мелькнувшей у нее мыслью. — Это она!.. Господь, покровитель всех христиан, помоги мне!
И Маргарита тихонько постучалась в небольшую дверь.
Когда Генрих Наваррский, выслушав предупреждение Маргариты и поговорив с Рене, все-таки вышел от королевы-матери, хотя маленькая собачка Феба, как добрый гений, старалась не пустить его, он встретил нескольких дворян-католиков, которые, делая вид что оказывают ему почет, проводили Генриха до его покоев, где собрались человек двадцать гугенотов и, собравшись, решили не покидать своего молодого короля, так как что-то недоброе чувствовалось в Лувре еще за несколько часов до наступления этой роковой ночи. Они остались, и никто их не беспокоил. Но при первом ударе колокола на Сен-Жермен-Л’Осеруа, отозвавшемся в сердцах этих людей похоронным звоном, вошел Таван и среди гробового молчания объявил Генриху Наваррскому, что король Карл IX желает с ним поговорить.
О сопротивлении не могло быть речи, да эта мысль и не приходила никому в голову. В галереях и коридорах Лувра —
сверху, снизу — слышался топот почти двух тысяч солдат, собранных внутри здания и во дворе; Генрих Наваррский, простившись с друзьями, которых ему не суждено было увидеть вновь, пошел вслед за Таваном до маленькой галереи рядом с королевскими покоями, и здесь Таван оставил его одного, безоружного, изнывавшего под тяжестью страшных подозрений на душе.
Так, минуту за минутой, король Наваррский провел жутких два часа, с возрастающим ужасом прислушиваясь к звукам набата и грохоту выстрелов; в стеклянное оконце Генрих видел, как в зареве пожара или при свете факелов мелькали палачи и жертвы, но не мог понять, что значили и эти вопли отчаяния, и эти крики "Бей!". Несмотря на то, что король Наваррский знал Карла IX, королеву-мать и герцога Гиза, он все же не мог себе представить весь ужас драмы, разворачивавшейся в эти часы.
В нем не было природной храбрости, но было другое, не менее ценное, достоинство — большая сила духа: он боялся опасности, но шел с улыбкой навстречу ей в сражении — в открытом поле, при свете дня, на глазах у всех, под пронзительные звуки труб и дробные, глухие перекаты барабанов… А здесь он стоял безоружен, одинок, в неволе, в полутьме, где еле-еле можно было разглядеть врага, подкравшегося незаметно, и сталь, готовую разить. Эти два часа остались, пожалуй, самыми жестокими часами в его жизни.
Когда Генрих Наваррский уже начал понимать, что, по всей вероятности, происходит организованное избиение, то, к немалому его смятению, вдруг появился какой-то капитан и повел его по коридору в покои короля. Едва они дошли до двери, как она открылась, пропустила их и тотчас, как по волшебству, закрылась за ними; затем капитан ввел Генриха Наваррского в оружейную, где находился Карл IX.
Король сидел в высоком кресле, свесив голову на грудь и положив руки на подлокотники. При звуке шагов короля Наваррского и капитана Карл IX поднял голову, и Генрих Наваррский заметил крупные капли пота, выступившие у него на лбу.
— Добрый вечер, Анрио! — резко произнес молодой король. — Ла Шатр, оставьте нас!
Капитан вышел. Воцарилось мрачное молчание.
Генрих Наваррский с тревогой оглядел комнату и убедился, что они одни.
Вдруг Карл поднялся с кресла, быстрым движением откинул назад белокурые волосы, отер лоб и спросил:
— Черт подери, Анрио! Вы рады, что находитесь здесь, со мною?
— Конечно, сир, — ответил король Наваррский, — я всегда счастлив быть с вашим величеством.
— Лучше быть здесь, чем там, не так ли? — заметил Карл, не столько отвечая на любезность своего зятя, сколько следуя течению своей мысли.
— Сир, я не понимаю…
— Взгляните — и поймете!
Король подбежал, вернее — подскочил к окну и, увлекая за собой своего перепуганного зятя, указал ему на страшные силуэты палачей на палубе какой-то барки, где они резали или топили свои жертвы, которых к ним приводили каждую минуту.
— Скажите же, во имя Бога, что происходит этой ночью? — спросил король Наваррский.
— Месье, этой ночью меня избавляют от гугенотов. Видите вон там, над Бурбонским дворцом, дым и пламя? Это дым и пламя от пожара в доме адмирала. Видите это мертвое тело, которое добрые католики волокут на разодранном матраце? Это труп зятя адмирала и вашего друга Телиньи.
— Что это такое?! — воскликнул король Наваррский, почувствовав в этих словах издевку, соединенную с угрозой, и, содрогаясь от гнева и стыда, тщетно пытался нащупать рукоять своего кинжала.
— А то, — выкрикнул Карл, вдруг приходя в ярость и смертельно бледнея, — а то, что я не хочу иметь гугенотов вокруг себя! Теперь вам понятно, Анрио? Разве я не король? Не властелин?
— Но, ваше величество…
— Мое величество избивает сейчас всех, кто не католик! Такова моя воля! Вы не католик? — вскричал Карл с гневом, нараставшим подобно морскому приливу.
— Сир, вспомните ваши слова: "Какое мне дело до вероисповедания тех, кто хорошо мне служит!"
— Ха-ха-ха! — разразился мрачным смехом Карл. — Ты, Анрио, советуешь мне вспомнить мои слова! Verba volant[2], как говорит моя сестричка Марго. А те, — продолжал он, показывая пальцем на город, — разве плохо служили мне? Не были храбры в бою, мудры в совете, неизменно преданны? Все они были хорошими подданными! Но они — гугеноты! А мне нужны только католики.
Генрих молчал.
— Пойми же меня, Анрио! — воскликнул Карл.
— Я понял, сир…
— И что же?
— Ваше величество, я не представляю себе, почему бы королю Наваррскому не поступить так же, как поступили столько дворян и простых людей. В конце концов, все эти несчастные гибнут потому, что им предложили то, что ваше величество предлагает мне, а они это отвергли так же, как отвергаю я.
