Папа говорил мне, что я должна наслаждаться подаренной мне жизнью, и я, ступая по чужим головам, тянулась пальцами к призрачному свету в надежде согреться. Почему же я не могу сделать тот долгожданный облегченный выдох, какой люди делают каждый день? Почему ненависть, необоснованная, но до жути сильная, преследует меня даже там, где солнце освещает дикие просторы, обещая тишину? У меня есть уютный дом, где я хотела подарить Айварсу беззаботное радостное детство. Есть планы и мечты, надежды и цели, и за ребрами бьется такое же сердце, как у всех, и все же мне нет места ни в одном уголке этого мира.

Прибытие лекаря не было случайным совпадением, ведь подобного масштабного осмотра не было уже давно. Должно быть, правители Империи узнали о моем местонахождении, но, если люди изгоняли с земель зло, несущее, по их мнению, лишь разруху, то чего же добивались наги? Я не ждала от них признания и искренне надеялась на равнодушие, которое змеи проявляли к иным малочисленным расам. Мне ведь более ничего не нужно…Только бы жить как все…

— Выглядишь очень задумчивой, — тихо произнес Йоргаф, присаживаясь рядом и поглядывая в сторону открытого окна, в котором была видна люлька. Фигура феи маячила в столовой, где она готовила все для перекуса. — Тебе не нравится это место?

— Нравится…Очень нравится. Настолько, что я бы не желала уходить.

— А нам разве нужно?

Опустив взгляд на руки и покрутив спасающее мою жизнь кольцо, я повернула лицо к мантикоре, находя некое умиротворение в чужой расслабленности. Улыбка не сползала с его узких губ, а кончик хвоста всегда ходил из стороны в сторону в приподнятом настроении. Йоргафу нравилась новая жизнь, и он жаждал получить от нее все, чего был лишен ранее. А лишен ранее он был почти всего…

— Скажи, Йоргаф…Как быть созданию, счастье которого заставляет других страдать?

Высоко вскинув брови, мужчина поднял глаза к небу, замолчав на длинные минуты. Я не торопила его с ответом, ведь вопрос был довольно сложным, и порою я ловила себя на мысли, что желала бы смотреть на мир тем же восхищенным, несколько детским взором, что и Йоргаф. Как же я смогу подарить Айварсу счастье, если сама не смогу впустить его в свое сердце…

Со стороны люльки послышалось тихое хныканье, и Лагерта, тут же подскочив к кроватке, взяла на руки белый сверток. Прижав его к груди, она выскользнула на улицу и, бесшумно подойдя к лавке, передала мне укутанного в плед сына. Кроха плохо спал, если я не была рядом, и, полагаю, повиновался инстинктам, предупреждающим его об опасности в случае отсутствия рядом мамы. Он выглядел сонным, и, стоило нашим взглядам встретиться, вновь закрыл веки, забавно причмокивая губами. Рассматривая его пухлые щечки, длинные ресницы и маленький носик, я чувствовала себя способной на все — настолько сильной, что испытания, посланные судьбой, не казались чем-то пугающим и рискованным. Я больше не была одна, и в моей жизни, наконец, появилась родная душа, ради которой я сделала бы все на свете.

— Знаешь, Сиггрид, — ещё тише произнес Йоргаф, опуская на мое плечо свою большую ладонь, — сейчас, смотря на тебя, я вдруг понял, что ответ на твой вопрос почти…очевидный.

Мужчина вновь улыбнулся моему растерянному взгляду, а после аккуратно поправил плед на младенце.

— Услышь я этот вопрос в таверне за кружкой эля, я бы непременно поспешил ответить в духе героя, мыслящего слишком масштабно. Я бы сказал, что из-за одного создания не должны страдать тысячи и сотни тысяч других, что жизнь одного не равноценна сотни. Но теперь, только теперь я понял, сколько заблуждений стало для нас правдой. Окажись на твоем месте наг, ищущий счастья в страданиях других, я бы не нашел ему оправданий — ведь его зло было бы очевидно. Но ты ведь никогда никому не желала плохого…

— Вы замечательная, Госпожа, — с придыханием перебила мужчину Лагерта, присев рядом с лавочкой на корточки, — и в том, что вы родились Горгоной, нет вашей вины. Люди сами решили считать вас такой и, не умея слушать, они своими же предрассудками загнали в угол не только вас, но и себя.

— Верно. Что люди, что наги, всем им трудно прислушаться к чужим словам в силу природной эгоистичности. Ты словно бы держишь дощечку, что окрашена в два цвета, и черную её сторону видят все, а красную — только ты. И, говоря о том, что дощечка красная, ты боишься, слушая, как все говорят о том, что она черная. Ты думаешь, что все правы, но продолжаешь отчетливо видеть красный цвет, а потом вдруг понимаешь, что с другой стороны дощечка черная. Что это медаль, у которой есть две стороны. Но гордыня смертных заключается в том, что, стоит тебе перевернуть дощечку, они не скажут, что теперь она повернута к ним красным цветом, — ведь это будет противоречить всем прежним устоям. И, притворившись слепцами, они скажут…что дощечка черная. Сиггрид, твои желания очень безобидны, но они сделают тебя счастливой. И, если эти безобидные желания делают других несчастными…то виновата здесь точно не ты.

— Надо же, — не скрывая восхищения, ответила я, — а ты умеешь говорить мудрые вещи…

— Он их точно где-то услышал. Он бы никогда до такого не додумался сам.

— Вот какого ты обо мне мнения, Лагерта…Но, — Йоргаф смутился и почесал покрасневшую щеку указательным пальцем, — про теорию дощечки мне рассказывал мой дедушка. Он учил смотреть на вещи под разными углами и пытаться увидеть происходящее чужими глазами, чтобы кого-то понять…

— У тебя был очень мудрый дедушка.

— Спасибо, Сиггрид. Поэтому я и передал тебе то, чему он учил меня.

— Мне стало легче после твоих слов…

— Что ж, тогда я очень рад.

— Знаете, Госпожа, я думаю, что другие исчезающие расы будут того же мнения, что и вы. Они ведь просто хотят жить, и желание это настолько простое, что они даже не думают о своих угнетенных правах, о теплом доме или комфорте, они просто рады тому, что пока их никто не желает убить.

— Вот только я не могу сказать того же о себе…Зачем нагам вдруг понадобилось искать меня?

— Боюсь, что у них, как и у людей, предвзятое отношение к Горгонам, но узнать об этом непросто. Нынешние поколения знают о Горгонах только из сказаний, но обычно всю информацию ищут в архивах.

— Я слышал о них, — добавил Йоргаф, — есть обычные библиотеки, которые может посетить каждый, а есть два архива, посетить которые могут только члены императорской семьи и их приближенные. Ну, и сами работники архива, конечно же…

— Значит, нужно попасть в архивы…

— Отправьте туда одну из змей.

— Нет, её сразу же заметят…

— Значит, нужно или втереться в доверие к одному из приближенных, или попытаться устроиться одним из хранителей архивов.

— Но разве последнее возможно?

— Туда берут только самых образованных и начитанных нагов. Сложная работа, немного нудная, несмотря на всю важность. Там долго не задерживаются, поэтому можно попробовать, ведь вы очень умны, Госпожа. Вы прочли столько книг за эти сотни лет.

Задумчиво прикусив губу, я вновь посмотрела на Айварса, думая о том, стоит ли идти на столь рискованный шаг. Пытаясь узнать о правящей семье, я могла бы привлечь внимание, тогда как попытка устроиться в архив не будет столь уж подозрительной. К нагиням относятся очень уважительно, и никто не посмеет отказать мне хотя бы в собеседовании и тесте. Что ж, это подождет. Проблемы следует решать постепенно, а пока следовало сосредоточиться на предстоящем визите лекаря. Слова Йоргафа затронули струны запуганной души, и, вдохновившись ими, я решила жить счастливо.

— Хорошо у вас тут. Так и не скажешь, что только обосновались.

Мужчина загадочно улыбнулся, опустив взгляд на свои иссохшие руки. Внимательно рассматривая синие вены, чуть приподнимающие тонкую сухую кожу, он казался отстраненным, словно бы потерял нить от клубка истории, и сейчас, сгорбившись на стуле в молчании и отрешенности, лекарь по имени Ридж походил на одинокого старика, доживающего годы вдали от миллионов глаз. Он не был стар, и едва ли ему было за четыре сотни лет, однако, тусклые серые глаза, равно как и худое осунувшееся лицо, прибавляли ему лета, украшенные проседью на бакенбардах и висках. На нем была старая горчичного цвета жилетка, надетая поверх серой, испачканной чернилами рубашки, и в этой одежде, неопрятной и, смею предположить, старой, Ридж выглядел странно посреди роскошно обставленной комнаты моего дома.