В целом мире нет места краше, чем графство Блуа, над которым Шарль.
В черной башне над мутной Темзой он плачет песней о своей Луаре.
Английской ночью он плачет песней о ясных звездах над милым Блуа.
Невольник слова, он плачет, спящий, и сны его – по-французски.
Вспоминает Францию, города и сельщину, двор и замок.
А тюремщик лязгает, крыса пробегает по полу, звонят к английской заутрене.
Слабо слово, сдавлено слово, и все-таки сон поет.
О любви, о юности, о былом, не о будущем, пленник памяти, тоскует Шарль.
Это перевод заказной и поэтому точный. Для Эзры Паунда «Оммаж Сексту Проперцию» был упражнением в академическом авангардизме. Здесь четыре стилистических слоя: мотивы римских любовных элегий; косноязычный прозаизм учебных английских подстрочников; эпатирующие вульгаризмы авангардной поэтики; и сквозь них серьезное, даже подвижническое стремление встроить античную классику в небывалый синтетический grand art XX века, на сотворение которого он положил всю жизнь. Комментировать античные имена и реалии этого сочинения было бы слишком долго; я прошу читателя поверить, что все они употреблены Паундом безукоризненно. Только во всеядном верлибре, изломанном на разный лад, мог такой проект рассчитывать на успех. Когда этот перевод печатался в журнале, эту изломанность в нем ликвидировали: каждая строка была набрана как сверхкороткий абзац – вроде прозы Дорошевича или Шкловского. Текст сразу стал казаться гораздо бессодержательнее, чем он есть: видимо, читательская установка на прозу автоматически заставляет ждать чего-то гораздо более умного, чем в стихах. Вот что значит графический облик текста.
Дух Каллимаха, косская тень Филета,
В вашу сень я иду,
Первым из чистейшего родника
Почерпнув для Италии греческие оргии и греческие пляски.
Кто учил вас, где слышали вы такие ритмы?
Чья стопа отбивала вам такт, чья вода орошала вам свист?
Пусть томители Аполлона тянут свои Марсовы генеральности —
Мы скребницами выскребем их страницы.
Нынче новую квадригу тащат кони в венках —
Юная Муза в сонме юных любовей возносит меня к созвездьям:
Нет для Муз мощеных дорог.
Анналисты не кончат свидетельствовать римские доблести,
Закавказские знаменитости скажут славу знаменитостям Рима,
Развернут пределы империи, —
Но чего бы почитать просто так?
Хоть бы пару непачканых страниц с двувершинного взгорья!
Не хочу венка, который плющит голову. Не спешу —
После смерти и так мне будет слава.
Потому что издали все видно крупней, независимо от качества.
Кто бы знал про башни, рушенные досчатым конем,
Про Ахилла поперек струй Симоису,
Про Гектора в грязи у колесных ободьев,
Про Полидаманта, Гелена, Деифоба? Клянусь Скамандром,
Их с Парисом не знали бы даже в их собственных дворах!
«О Илион! о Троя! дважды в этейском полоне!» —
Это лишь потому, что за вас заступился Гомер.
Так и будет мой зенит меж римских правнуков:
Без плиты на моем постылом гробе
Прозвучу я из Фебова храма в Патарах (Ликия),
Мои песни в должный срок пойдут в мир
В радость полудевам, когда те свыкнутся.
Так Орфей укрощал зверей и уздал фракийскую реку,
Киферон тряс в пляс глыбы для фивских стен,
И к твоим, Полифем, взмыленным коням под Этною
Не клонилась ли жесткая Галатея на голос песни?
Нужно смотреть в суть.
Бахус и Аполлон – за.
Молодые дамы сбегутся читать мои разглаголы,
Хоть мой дом не на тенарских столпах из Лаконии (где Нептун и Цербер),
Хоть и не под золочеными он стропилами,
И сады мои не так разлеглись, как рощи Феакии,
такие роскошные, такие ионийские,
И на гротах моих не сплошь лоза из Марки,
Погреба мои не от Нумы Помпилия,
И не дыбятся винными бочками,
И не снабжены патентованными холодильниками, —
Но друзья Камен, сунув в мои книги свой общий нос
И устав от реалий, обратятся к моим напевам.
Счастлив, кто попал в мою хронику:
Мои песни – славное надгробье их красоте.
Что сравнится?
Ни звездоскребы пирамид под небесными орбитами,
Ни хоромы, как Зевсов дом в восточной Элиде,
Ни колосс Мавзола не озарят нам смерть.
Пламя жжет, а ливень втекает в щели,
И под копытами годов – все трещит по швам.
Только высится гений – бессмертная краса, и года не изотрут его имя.
