Безымянный («Вот он») Человек из Эдессы сидит в Антиохии И пишет, пишет: песнь восемьдесят третья. Все давно опротивело. Одна надежда: Лукиану приснилось: «Смотрите, вот он!» — А он это услышит наяву. Феодот Если ты велик, победен и славен, Вспомни: все равно Дрогнет сердце, когда в Александрии На кровавом блюде Феодот Поднесет тебе голову Помпея. Если ты смиренен и мал, Вспомни: все равно Феодот Уже, может быть, стучится в дверь соседа. Цезарь («Иды марта») На пути ввысь Осторожней ставь ногу, Ибо на вершине Ждет тебя Артемидор с предупреждением, Которого ты не успеешь прочитать. Александрия («Александрийские цари») Трое сыновей Клеопатры Явятся народу в гимнасии — Александр, Царь парфян, армян и мидийцев, Птолемей — Финикийский, киликийский, сирийский, И Цезарион, царь царей, В розовом шелку, в аметистах И сапфирах, в жемчугах и венке. Все это – звук пустой, Но под синим небом Почему бы не прокричать им славу По-еврейски, по-коптски и по-гречески? Антоний («Дионис покидает Антония») Ночью, Слыша музыку и пение в темноте Уходящей от тебя Александрии, Радуйся, Что она почтила тебя собой, И, давно готовый, Вслушивайся, Прощайся И не думай, что это сон. Юлиан («Ты не познал») Юлиан сказал о Христовых книгах: «Прочитал, познал, не признал». Твой Сократ тебе ответил бы: «Не признал – значит, плохо познал». Юлиан, посвящаемый в таинства Вдруг Темнота подземелья просияла Несказанными бесплотными ликами — Дрогнул Юлиан и невольно по детской привычке Перекрестился. Все пропало, и вновь настала тьма. Он сказал: «Мне страшно: Эти светлые исчезли от ужаса Пред крестом». Но посвящающие ответили: «Нет: Они исчезли Из презренья к твоему малодушию». Симеон
Да, я знаю эти стихи и прозу — Получше Либания, похуже Мелеагра, — Но сейчас мне не до них. Я случайно Проходил мимо Симеонова столпа. Христиане толпились, молились, млели, А я вздрогнул: нас Еще не было на свете, а он И стоял, и стоит тридцать пять лет На столпе, чтобы ближе слышать Бога. Но из поэтов я больше люблю Ламона. Посидония В городе Посидонии У Тирренского моря Жили древние греки, Но потом смешались с тирренами, Забыли обычаи и язык И лишь раз в году Собирались на греческий праздник, Садились в круг, Вспоминали слова, кто какие знал, Горько плакали, А потом расходились по домам. Так об этом сказано у Афинея. В ожидании варваров – Отчего народ в перепуге? – Идут варвары, скоро будут здесь. – Отчего сенаторы не у дела? – Идут варвары, их и будет власть. – Отчего император застыл на троне? – Идут варвары, он воздаст им честь. – Отчего вся знать в золоте и каменьях? – Идут варвары, они любят блеск. – Отчего ораторы онемели? – Идут варвары, они не любят слов. – Отчего не работают водопроводы? – Идут варвары, спрашивайте их. – Отчего все кричат и разбегаются? – Весть с границы: варвары не пришли, Варваров вовсе и не было. Что теперь будет? С варварами была хоть какая-то ясность. Предстоящее У Аполлония Тианского сказано: Боги знают грядущее, Люди настоящее, А мудрецы предстоящее — То, что на пороге, всего страшней. БАЛЛАДЫ, 2 Книжка Збигнева Херберта, из которой переведены эти стихи, называлась «Пан Когито» (cogito: «мыслю, следовательно, существую»): «чуть глуповатый, сильно озадаченный и всегда искренний», говорилось на обложке о ее герое. Я переводил эти стихи, заглядывая в английский перевод; при нем был отзыв Бродского: «Херберт хоть и поляк, но не романтик: он не накаляет температуру стихов, а понижает, пока они не начинают обжигать восприятие читателя, как железная изгородь на морозе». Я – тоже не романтик, глуповат и озадачен, поэтому стихи мне понравились. Переводил я их для собственного удовольствия, то есть с конспективными сокращениями, помеченными на полях. Два мифологических стихотворения были в сборнике напечатаны как проза, но я их тоже разбил на верлибры. ЗБИГНЕВ ХЕРБЕРТ Пан Когито смотрится в зеркало 20/28 Кто выделывал наши лица? Кто постническую душу заслонил обжорливым подбородком? Это он, а не я сдвигал глаза из кустов, выслеживая пришельцев, и топырил уши, ловя далекий топот мамонтов по степям. Низкий лоб, мало мыслей: женщины, золото, земля, князь за всех, не давай себя сбить с коня, — и сквозь ветер, сквозь стены, с криком в пустоту они рухнули в меня. Я румянил и пудрил себя салонностью, подпускал в глаза зеленого веронеза, чистил уши Моцартами, а ноздри ароматом старых книг, но опять вижу в унаследованном лице средневековые грехи, древнекаменные страхи, яблоко от яблони недалеко — я побит в поединке с своим лицом. |
