CURIOSA Это перевод пародии. Пародии переводятся редко: чтобы они правильно воспринимались, нужно было бы сперва перевести все пародируемые произведения. Без этого культурного фона они ощущаются не как пародии, а как самостоятельные комические (или даже не комические) произведения. Так сочинения Козьмы Пруткова для современников были пародиями, а для потомков – поэзией абсурда. А. Э. Хаусмен был крупным поэтом и еще более крупным филологом-классиком. У пародии Хаусмена два адреса: первый – Эсхил, его любимый драматург, второй – учебные переводы: буквальные, естественно рождающиеся при всяком школьном чтении трудного автора на малознакомом языке. Поколение спустя эти же «профессорские переводы» дали Э. Паунду толчок для его Проперция. Сюжет «Отрывка» – из мифа об Алкмеоне, который мстит своей матери Эрифиле за то, что она когда-то погубила его отца: точь-в-точь, как в мифе об Оресте и Клитемнестре. В 90 строчек вмещены диалог, хор и развязка. В диалоге выставлены напоказ все натяжки однострочных реплик стихомифии, в хоре – и банальность философии, и неуместность мифа, в развязке – противоестественность трагического действия за сценой и неподвижного обсуждения на сцене. Первая строчка копирует первую строчку «Антигоны» Софокла с ее синекдохой «О любимейшая голова Исмены…», дальше с таким же буквалистическим щегольством копируются и метонимия «дождливый Зевс», и метафора «сестра грязи», и гендиадис «стопами и поспешностью», и гистеросис «сдержу бессловесный язык». Когда в 1959 году отмечалось столетие Хаусмена, английские античники перевели этот «Отрывок» точными греческими стихами: получилось очень торжественно и совсем не смешно. Студент Хаусмен писал для своих товарищей, читавших Эсхила по-гречески, мне переводить приходилось для тех, кто читает Эсхила в русских переводах, поэтому у пародии оказалось не два, а три адреса: сюжетные натяжки в ней – от Эсхила, ритмическая вычурность (особенно в хорах) – от Вяч. Иванова, буквализмы и прозаизмы – от учебного перевода. А. Э. ХАУСМЕН Отрывок из греческой трагедии X. – О ты, прекраснокожанообутая Глава пришельца! Как, какие поиски, Кого, зачем, отколь тебя доставили В пределы наши славносоловьиные? Я, вопрошая, жажду услыхать ответ, — Но ежели случишься ты и глух и нем И не поймешь ни слова из речей моих, То возвести об этом мановением. А. – Я беотийской тек сюда дорогою. X. – На веслах ног или под гривой паруса? А. – Сгибая в такт чету моих конечностей. X. – Под омраченным Зевсом или солнечным? А. – Не грязью блещет обувь, но сестрой ее. X. – Узнать твое мне имя будет радостно. А. – Не каждому даруется желанное. X. – Во что, скажи, разит твое присутствие? А. – Язык пастуший, спрошенный, поведал мне… X. – О чем? Того не знаю, что не сказано. А. – И не узнаешь, если перебьешь опять. X. – Вещай: сдержу я речь мою безмолвную! А. – …Что дом сей – Эрифилы, а не чей-нибудь. X. – Не посрамил он горла мерзкой ложию. А. – Войду ль в чертог, раскрыв перед собою дверь? X. – Ступи на сей порог стопой удачливой! И, о мой сын, во-первых, помни: добрым будь, А во-вторых, о сын мой, помни: злым не будь, Затем, что это лучше, чем обратное. А. – Гряду в сей дом стопами и поспешностью! с. В тяжком пытаньи Из плохо переваренных умом дум Трудно рождалось слово; Взвесив его стократно, Я смог наконец, все рассудив, решить так: ЖИЗНЬ НЕНАДЕЖНА! Эту высокую истину я начертал На размыслительном воске Невосковых скрижалей, И не пером ее запечатлев! Я повторяю: В ЖИЗНИ, говорю я, ЕСТЬ НЕНАДЕЖНОСТЬ! Не полеты вещающих крыл Раскрыли мне тайну, Не дельфийский треножник ее изрыгнул, Ни Додона: Своим умом, утробою своей До всего дошел я. а. Надо ли вспомнить О той, кого любил отец богов, Зевс, — Той, кому злые боги В странной заботе дали Две пары копыт, пару рогов и один хвост, — Дар нежеланный! — И отослали в далекие страны затем, Чтобы она училась, Как пережевывать жвачку. И вот, в зеленых аргосских полях Она, бродя по травке и крапиве, Ими кормилась! Пусть питательна эта еда, Но мне не по вкусу! Пусть Киприда не выберет троном своим Мою печень! Зачем я вспомнил Ио? почему? Хоть убей, не знаю. э. Но вещее сердце мое Уже заводит само Напев, не зовущий в пляс; Но вот предстает дворец Обоим моим глазам (Вот правый, и левый вот) — Бойнею, так сказать, Где столько шерстистых смертей И кораблекрушений коров. И веду я плач на Киссийский лад, И на громкий стук, На моей груди разрывающий лен, Отвечает в такт Головы моей бедной биенье. Э. – О! челюсть топора в меня вгрызается, Язвя меня не в шутку, а доподлинно. X. – Мне кажется, я слышу из покоев крик, Несхожий с криком тех, кто скачет в радости. Э. – Ах! он опять хватил меня по черепу: Никак меня убить он хочет до смерти. X. – Пусть не винят меня в поспешномыслии, Но я скажу: кому-то там невесело. Э. – О! о! еще удар доводит счет до трех, Хотя об этом вовсе не просила я. X. – Коль это так – твое здоровье бедственно, Зато непогрешима арифметика. ДЕЦИМ МАГН АВСОНИЙ Молитва ропалическая 5 Ропалические стихи – это эксперимент в метрике. Так назывались гексаметры, состоящие последовательно из 1-, 2-, 3-, 4- и 5-сложного слова. Одна такая строчка случайно нашлась у Гомера, была замечена, получила название (от ῤόπαλον – палица, утолщающаяся к концу) и стала примером для подражаний. Поэт Авсоний, воспитатель римского императора Грациана, был консулом в 379 году и написал по этому случаю три стихотворные молитвы; одна из них – «ропалическая». Изощренная трудность формы нимало не мешает серьезности содержания. вернутьсяПеревод «Ропалической молитвы» Авсония в настоящем издании см.: т. II, с. 729–730. – Прим. А. Устинова. |
