Последний раз они виделись 3 (16) февраля 1918 года. В феврале 1921 года после смерти мужа Августа Дмитриевна с сыном выехала в Стокгольм. Она работала в отделении Российской железнодорожной миссии за границей, с 1923 года — в представительстве Волховстроя. В 1929 году она вышла замуж за Ф. Перно и переехала с ним в Берлин. Со смертью мужа в 1937 году Августа Дмитриевна вернулась в Стокгольм и продолжила филателистическую работу мужа, став профессиональным филателистом. В течение пятнадцати лет Баранова переписывалась с поэтом и оказывала ему постоянную моральную и материальную помощь. Ей с благодарностью посвящено послание «Солнечной женщине»:

Сохранились 96 писем Игоря Северянина Барановой и лишь несколько её открыток (ответные письма неизвестны). Впервые они были напечатаны в Швеции. Благодаря этим весьма содержательным, искренним, порой исповедальным письмам можно восстановить многие события жизни Северянина за пределами России.

Однако приходили не только дружеские послания, но и резкие высказывания прежде дружелюбных людей. В рижской газете «Новый путь» в статье «О новейшей русской литературе и поэзии» «Л. Б.» (Л. Ю. Брик) иронизировала, что в отличие от Маяковского «Наша “поэзо-этуаль” — Северянин, писавший некогда занимательные стихи, воспевает царскую водку в стихотворениях отвратительных». Алкогольную тему на северянинском материале раскрывал и Маяковский в стихотворении «Бей белых и зелёных!» (1927):

Недостойным примером для подражания считал стихи Игоря Северянина Алексей Кручёных. В памфлете «Второе пришествие Северянина или: зубами в рот» (1926) он высмеивал отдельные строки Есенина, подчёркивая их происхождение от известных поэз: «Никого, всё-таки, так

убедительно, добросовестно и многократно не перепевает Есенин, как печальной памяти Игоря Северянина.

Вот вам примерчик:

“И тебя блаженством ошафранит”.

Живой Игорь!

Вся есенинская “тяга к деревне”, захваленная критиками системы “Львов-Рогачевский”, не что иное, как “милый”, детский, северянинский “стиль рюсс”. Угадайте, например, кто это:

<...> Судите сами, можно ли писать сильное стихотворение о покосе северянинским ленивым размером:

Рассуждения Кручёных направлены на дискредитацию обоих поэтов и потому лишены смысла, но не лишены наблюдательности. Музыка северянинских стихов, по воспоминаниям известной актрисы Ольги Гзовской, надолго запоминалась и легко, на уровне подсознания воспроизводилась.

Поездка в Берлин, столицу русской эмиграции начала 1920-х годов, была задумана поэтом ещё при Тринадцатой. Затем началась переписка с Евгенией Гуцан, но путешествие откладывалось, прежде всего из-за недостатка средств.

Наконец, больше двух месяцев, с 6 октября до 24 декабря 1922 года, Северянин с Фелиссой Круут жил в Берлине, и поэт встретился там с Евгенией Гуцан и своей дочерью Тамарой. Генрик Виснапу писал жене из Берлина 18 октября 1922 года: «Игорю его бывшая Злата нашла комнату. И знаешь, сколько он платит — 400 цемецких марок, включая еду, за двух человек! Это 50 эстонских марок в день; где на родине можно найти такое место?»

В Берлине Северянин встречается с художниками Иваном Пуни и Ксенией Богуславской, поэтами Георгием Ивановым, Александром Кусиковым, Владимиром Маяковским, Борисом Пастернаком, Виснапу и его женой, Гайлитом, актёрами Ольгой Гзовской и её мужем Владимиром Гайдаровым, Николаем Минским, Зинаидой Венгеровой, Дмитрием Костановым, Борисом Вериным и др.

Собирая материалы для первых номеров своего журнала «Русская книга», Александр Семёнович Ященко обратился к одному из прославленных поэтов начала века Игорю Северянину. В ответ на просьбу издателя журнала поэт посылает ему свою библиографию и просит способствовать изданию его книг в Берлине у издателей А. С. Закса и Ивана Павловича Ладыжникова.

Ященко внимательно отнёсся к просьбе Игоря Северянина: выслал ему первый номер журнала «Русская книга» за 1921 год, а также вёл переговоры с берлинским издателем А. С. Заксом об издании его новых книг.

О встречах с поэтом в Берлине рассказывал Роман Гуль: «Помню, как пришёл в “НРК” Игорь Северянин со “своей Тринадцатой” [это была Фелисса Круут]. Глядя на него, я невольно вспомнил его вечер в Политехническом музее в Москве в 1915 году, когда я был студентом. Громадный зал Политехнического ломился от публики, стояли в проходах, у стен. Северянин напевно читал, почти пел (надо сказать, довольно хорошо) стихи из “Громокипящего кубка”, из “Златолиры”, и эти уже известные публике стихи покрывались неистовыми рукоплесканиями: аплодировала неистово молодёжь, особенно курсистки. В Северянина из зала летели цветы: розы, левкои.

Поэт был, как говорится, на вершине славы. И в ответ молодёжи пел

Ещё сильнее гром рукоплесканий, сотрясающий зал. А сейчас передо мной в кресле сидел Северянин, постаревший, вылинявший, длинное бледное лицо, плоховато одет. Его “Тринадцатая” — серенькая, неприметная, тоже бедновато одетая.

Это “военные” стихи Северянина 1914 года. И вот “он привёл нас в Берлин”. Северянин в Берлине дал “поэзоконцерт”. Публики было мало. <...> Как раз в это время на побывку в Берлин приехал В. Маяковский. Они встретились. И даже выступали вместе на каком-то вечере русского студенческого союза. С ними выступал и Кусиков. Но я не пошёл, ибо эгофутурист превратился в ничто, а футурист, “наступив своей песне на горло”, преобразился в сытого казённого пропагандиста. В 1914—15—16-м годах их можно (и даже интересно) было послушать. Но в 1922-м в Берлине — трудновато».

Ирина Одоевцева вспоминала: «За третьим столиком действительно сидит скромная молодая женщина, вовсе не похожая на принцессу, в тёмном платье с длинными рукавами, просто, по-домашнему причёсанная и даже не напудренная — нос её предательски поблескивает. Рядом с ней долговязый брюнет в длиннополом старомодном сюртуке. Черты его большого лица так неподвижны, что кажутся вырезанными из дерева. Он держится прямо, высокомерно закинув голову. Весь он какой-то чопорный, накрахмаленный, как его непомерно высокий, подпирающий подбородок воротник. Таких не только в Берлине, но и в Петербурге уже не носят.