Неудивительно, что вскоре появилась критика — книга «Критики о творчестве Игоря Северянина». Рецензируя книгу, Борис Гусман в статье «Очная ставка» справедливо заметил множество противоречий не только разных критиков в оценке одних и тех же стихотворений (например, «Очам твоей души» в рецензиях Амфитеатрова и Иванова-Разумника), но и в оценках одного и того же критика (сравните высказывания Брюсова о сборнике «Громокипящий кубок» — «истинная поэзия» и «недурные стихи») и пришёл к выводу, что «господа критики не выдержали очной ставки».

По мнению Бориса Гусмана, «Игорь Северянин со своими необычными успехами, взлётами и падениями явился совершенно исключительной мишенью» для «близоруких охотников» — критиков. Очная ставка критиков явила не столько лицо самой критики, сколько противоречивую, сложную и новаторскую поэзию молодого мастера, творчество которого в самом начале его пути стало предметом сотен критических откликов и научных изысканий. Готовилось, но так и не осуществилось второе издание «Критики о творчестве Игоря Северянина».

В апреле 1917 года Северянин живёт в Гатчине. Здесь написан цикл баллад (VI—XI) и кэнзелей (VI—X), вошедших в сборник «Миррэлия» (1922).

Ощущение души, тоскующей в предгрозье Первой мировой войны, и лирическая ирония по отношению к витавшему в различных слоях общества желанию уйти от трагизма действительности — остро и глубоко передавали чувства современной Северянину интеллигенции.

«В этот период, — вспоминала Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, — смешалось всё. Апатия, уныние, упадочничество — и чаяние новых катастроф и сдвигов. <...> Это был Рим времён упадка. Мы нежили, мы созерцали всё самое утончённое, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны».

На волне всеобщего подъёма в дни Февральской революции Северянин написал цикл стихов «Револьверы революции» (он будет опубликован только в сборнике «Миррэлия». Берлин, 1922. В примечании автора говорилось, что рукописи пропали в Москве в феврале 1918 года и были восстановлены по памяти через год в Тойле). Несправедливо забытый цикл открывается стихотворением «Гимн Российской республики» («Мы, русские республиканцы...»). Исполнены национальной гордости строки стихотворений «Моему народу», «Все — как один».

К лету 1917 года настроение поэта переменилось: искусство в загоне... Что делать в разбойное время поэтам... «Мы так неуместны, мы так невпопадны». Октябрьская революция отразилась в «Поэзе скорбного утешения» и «Поэзе последней надежды», в контрастах увиденного «злого произвола» и веры в «глаза крылатой русской молодёжи»: «Я верю в вас, а значит — и в страну». Это была политическая лирика в полном смысле слова.

В тон этому осуждению и не менее решительные высказывания из «Поэзы моих наблюдений»:

Стихи, отнюдь не устаревшие.

Вновь, как во времена оценки Льва Толстого, раздавались возмущённые голоса тех, кто не допускал ни серьёз-

ного отношения к стихам Северянина, ни иронической трактовки их гедонизма в условиях военной обстановки. Многие считали, что поэт далёк от реальности.

«А он стоял, — вспоминал А. Вертинский, — гордый и надменный, в чёрном глухом сюртуке, с длинным лицом немецкого пастора, и милостиво кивал головой, даже не улыбаясь.

распевал он, раскачиваясь в стихотворном ритме.

— А вы были когда-нибудь на пляже, Игорь? — спрашивал я его.

— А что?..

— Да так! Кто же ходит на пляж в цилиндрах и “туалетах”? Туда приходят в купальных костюмах. А куртизанок в калошах вы когда-нибудь видели?

Он даже не удостоил меня ответом.

К концу вечера, отдавая дань тяжёлому положению на фронте, он читал какие-то беспомощно-патриотические стихи. Не помню их содержание, в голове засели лишь две заключительные строки:

И тем не менее успех у него был потрясающий. Северянин был человек бедный, но тянулся он изо всех сил, изображая пресыщенного эстета и аристократа. Это очень вредило ему. Несомненно, он был талантлив: в его стихах много подлинного чувства, выдумки, темперамента, молодого напора и искренности. Но ему не хватало хорошего вкуса и чувства меры. А кроме того, его неудержимо влекло в тот замкнутый и пустой мир, который назывался “высшим светом”.

Сидя же на чердаке, где-то на Васильевском острове, на шестом этаже (ход у него, как и у меня, через хозяйку), в дешёвой комнате, было довольно трудно казаться утончённым денди...»

«Говорят, — писал Борис Садовской, — что гений — “тот, кто отвечает на вопросы времени, кто умеет постигнуть потребность эпохи, места, и удовлетворяет их”. В этом смысле г. Северянин, точно, “гений”». Гений предгрозовой России войн и революций, превративший трагедию жизни в грёзофарс. Так ощущал себя сам поэт. Наиболее чуткие критики видели в нём поэта с «живым ощущением века».

Современность поэзии Игоря Северянина одним из первых отметил Владислав Ходасевич. Напомним ещё одно точное определение книги «Громокипящий кубок»: «Поёт скучающая в “предгрозье” душа, и потому она поёт не просто, — а с хитростями и фокусами — от скуки душной» (Василий Гиппиус). Другой критик восклицал: «Какое яркое обличение нищего века! <...> Поэзы Игоря Северянина... — современны, слишком современны, под стать “рокфору”, перенасыщены его гнилыми ароматами, в них всё, чем дышит чёрствая, опустошённая, одичавшая душа века. Шум пропеллеров, мигание кинемо и чад авто, пряности парфюмерии и зашнурованное бесстыдство, язык плакатов и пестрота чувств, скрежет обострённых инстинктов и тупоумное самодовольство нигилизма, комфортабельное расслабление и щекотание нервов экзотикой, вся гниль, весь разлад, все опустошение механической культуры. <...> Тут Северянин сразу же высоко поднимается над современной юдолью тщеты и фальши, тут он из ряда вон».