Существуют воспоминания Леонида Борисова «В казарме на нарах с Игорем Северяниным». Они, к сожалению, не лишены неточностей и породили немало анекдотов о поэте в солдатской шинели. Борисов рассказывал:

«Весной 1916 года без малого две недели служил я в армии вместе с известнейшим в то время поэтом Игорем Северяниным, — в списках он значился как Игорь Васильевич Лотарев и пребывание имел, как и я, в шестой роте и, как и я, спал на втором этаже деревянных нар и даже со мною рядом.

Познакомились мы, как поэты, — один уже почтенный, взысканный и изысканный, другой начинающий и по вине войны оторванный от любимого дела. Ночью полушёпотом Северянин читал мне свои стихи, я внимательно слушал, а потом читал и я свои вирши, и он слушал невнимательно, нетерпеливо дёргаясь всем телом и поводя огромной головой.

Незадолго до того, как на врачебной комиссии его освободили “по чистой”, то есть уволили вовсе от военной службы (имелась у него могучая протекция, рука — то, что в наше время именуют блатом), на плацу 3-го пехотного запасного полка (на станции Малый Петергоф, в казармах бывшего Каспийского полка) происходили учебные стрельбы из мелкокалиберной винтовки. Рядовой Игорь Лотарев случайно, или так и должно было быть, из пяти выпущенных пуль в цель попал три раза. Дважды пульки легли кучно. Батальонный командир похвалил Лотарева:

— Молодец, солдат!

На что Северянин, он же солдат Лотарев, чуть повернувшись в сторону батальонного командира, небрежно кинул:

— Мерси, господин подполковник!

Батальонный застыл в позе оскорблённого изумления. Кое-кто из солдат, стоявших подле стрелка и его поощрителя, прыснул в кулак, кое-кто побледнел, чуя недоброе за этакий штатский и даже подсудный ответ, когда полагалось гаркнуть: “Рад стараться, ваше высокоблагородие!”

Наконец батальонный разразился отборной бранью и, призвав к себе ротного, взводного и отделённого, назидательно отчеканил:

— Рядового с лошадиной головой, вот этого, впредь именовать по-новому, а именно как я скажу: Мерси. Понятно? Рядовой Мерси!

Так на весьма короткое время и прозвали Северянина. На поверке взводный после Логинова и Ляхова выкликал:

— Мерси!

— Я! — негромко отзывался Северянин, нимало не обижаясь на то, что ему переменили фамилию. Мне он жаловался:

— Вот как нехорошо, голубчик Борисов! Теперь я уже нескоро напишу стихи, нескоро... Ну не всё ли равно батальонному, как я ответил, не правда ли?

— Конечно, — ответил я, — но, знаете ли, дисциплина, ничего не поделаешь... Вы лучше, Игорь Васильевич, расскажите что-нибудь такое, что сами считаете нужным сказать начинающему поэту вроде меня. Пожалуйста!

Не в эту ночь, а в следующую мой известнейший сосед, ближе придвинувшись ко мне на жёстких нарах, поведал следующее, что я дословно и передаю.

— Начинают не поэты, а стихотворцы, то есть люди, которые всего лишь умеют рифмовать и даже, может быть, знают все правила стихосложения. Поэт начинающим не бывает, он берёт сразу, как лошадь, с места, и пишет — как взял, так и пошёл, вот как человек с тяжёлой ношей. Где же он начинает и где по-настоящему работает? Спорно, по-вашему? А по-моему, всё понятно. Вы ещё ничего не понимаете, слушайте, что я буду говорить...

Я слушал так внимательно, как больше и нельзя. Среди азбучных, календарно-отрывных мыслей у Северянина встречались и подлинные открытия, не только для меня.

— Вы, голубчик, обратили внимание, что я посвящаю мои сборники некоей Тринадцатой, последней? Это просто чепуха, я не считал, сколько их было у меня, — наверное, немного, мне страшно не везло. Теперь, конечно, иначе, теперь прямо отбою нет! А с Тринадцатой всё очень просто: надо было привлечь внимание читателей чем-то загадочным, таким, чего у них нет, и средактировать сразу так, чтобы получилось убедительно, чтобы поверили, а для веры необходим туман: в тумане предметы менее ясны, любой за что хочешь примешь! Вам понятно? А пишу я стихи без всяких черновиков — как выпелось, так и хорошо. Если стихи исправлять, будут уже второй и третий раз другие, новые стихи, но те, что были до этого...»

Естественно, речь заходила об одном из самых популярных стихотворений военной поры — «Мой ответ». Леонид Борисов писал:

«Я напомнил ему (он меня вконец разозлил) те стихи, где он собирается идти во главе своих поклонников на Берлин. Я прочёл эти строки вслух:

— Хотели на Берлин вести людей, а сами из воинской части смываетесь, да ещё называете её помойной ямой! — обиженным, недобрым тоном заявил я Северянину. — Мне очень нравится ваш первый сборник “Громокипящий кубок”, но, простите, всё остальное мне не нравится, — я особенно не верю тому стихотворению, или, как вы говорите — поэзе, где вы собираетесь вести нас на Берлин. Когда же поведёте? По-моему, уже пора!..

Совершенно серьёзно, нисколько не обижаясь на мой критический разнос, от всего сердца Северянин ответил:

— Дайте срок. Доведу! Ещё время не настало. Я знаю, когда...»

Вероятно, не один Борисов распространял истории из солдатской биографии Северянина, что-то добавлял и он сам, склонный к сарказму и самоиронии. Так, в пересказе Ирины Одоевцевой эта история превращается в унизительный анекдот:

«— Нет, позвольте, насчёт того, что никто так уж не смел косо взглянуть, не совсем правильно. Даже очень смел, и грубых слов “принцу фиалок” пришлось немало наслушаться. Я это достоверно знаю от моего приятеля, капитана полка, в который был направлен Северянин, с хохотом рассказывавшего мне о новобранце Лотареве-Северянине, бывшем посмешищем полка. Не поддавался никакой муштровке.

Фельдфебель из сил выбивался, никак не мог заставить его не поворачиваться налево при команде направо, до хрипоты орал на него, разбивавшего весь строй: “Эй ты, деревня! Куда гнёшь опять? Сено-солому тебе, что ли, к сапогам привязать надо? А ещё образованный!” Целый месяц с ним возился безуспешно. В конце концов определили его в санитары на самую чёрную работу — по уборке и мытью полов — на другую у него способностей и смекалки не хватало. Я специально ездил к моему приятелю в полк полюбоваться на “принца фиалок” с ночной посудиной в руках. Презанимательное было зрелище, смею вас уверить!»

По-иному раскрывается история военной службы в письмах Северянина Чеботаревской от сентября—октября 1915 года.

«Милая Анастасия Николаевна, очень извиняюсь и жалею, что никак не попаду к вам, но так смертельно устаю и нервничаю, что положительно подумываю о самоубийстве. Не успею приехать домой, валюсь и засыпаю в полном изнеможении, а ночью меня терзают кошмары, и я весь в поту, просыпаюсь беспрерывно, всё ужасы меня преследуют. Умру так скоро. Бедные стихи мои! Да и вообще дела очень плохи. Лучше и говорить не буду... Грустно мне невыразимо, сердце моё измучено; Боже, за что такое наказание?!»

«Милая Анастасия Николаевна!

Узнал, что вы приехали. С удовольствием заехал бы к вам сегодня же сам, но болен и не имею права отлучиться из дома, всё время ожидая врача из полка. Поэтому очень прошу Вас и Фед[ора] Кузм[ича] непременно приехать ко мне сегодня, когда вам удобнее: буду ждать весь день. А завтра к семи утра я должен быть в казармах. И не знаю, когда там ещё увидимся».

Август—сентябрь 1915 года Северянин, Елена Семёнова и дочь Валерия проводят в посёлке Тойла (Эстония). Стихи этого времени вошли в сборник «Тост безответный» (1916), обращённый к Тринадцатой и потому последней. В издательстве В. В. Пашуканиса выходит первый том «Собрания поэз» Игоря Северянина — «Громокипящий кубок» в количестве 3500 экземпляров (восьмое издание). В московском книгоиздательстве «Наши дни» в конце 1915 года — пятая книга поэз Игоря Северянина «Поэзоантракт» в количестве 2200 экземпляров, а вскоре и второе издание в количестве 1980 экземпляров. Начиная с восьмого издания «Громокипящего кубка», даётся реклама издательства В. В. Пашуканиса, в частности, книги «Критика о творчестве Игоря Северянина» (1916).