Северянин в разговоре разочаровывает: он говорит неинтересно, то есть не настолько, как вправе от него ожидать по его исключительным стихам, и Северянин чувствует это. Он любит декламировать стихи, но среди чужих, среди публики надо просить долго и прилежно, чтобы Северянин снизошёл со своего величественного спокойствия и снисходительных улыбок. Северянин никогда не читает на “бис”, если овация отсутствует; так, например, на поэзоконцерте в вышеупомянутой Керчи, прочитав одно стихотворение, он ушёл со сцены, потому что публика, по его мнению, мало хлопала. Случилось это потому, что Керчь — глубокая провинция, в составе слушателей не имела тогда лиц, знакомых с творчеством Игоря Васильевича, мешали пониманию и эстетическому заражению футурные словечки Северянина, тогда ещё новые, как, например, “окалошить”, “осупружиться”, “трижды овесененный” и тому подобные, вызывавшие смех, а также пение Северяниным своих стихов.

Северянин говорит речитативом, некоторые слова особо выполняя звуком, концы строф выполняются почти козлетончиком. В публике, лишённой трепета поклонения, это могло вызвать непочтительное отношение. <...>

У Северянина хороши поза и манера держать себя: он умеет обольстительно ничего не делать, в нём всегда чувствуется скрытое, внутреннее “парение”, всегда готовое перейти в творчество. Северянин пишет легко. При мне им были написаны два стихотворения. Одно в номере Симферопольской гостиницы, довольно никчёмное:

Другое в Керчи после лекционного ужина, это известное:

В этот год Крым завалило небывалым снегом. Мороз доходил до десяти градусов. Крым, казалось, перелицевался в северный край. Но, несмотря на то, что он утратил свой колорит и потерял свою специфичность, поэты неудержимо рванулись в Ялту. Прославленная ласковость этого уголка влекла к себе даже Маяковского. Зарядив себя солидным авансом, взятым под турне, мы решили немедленно осуществить свою поездку. Правда, я предупреждал товарищей о том, что Ялта зимой “не в своей тарелке”, но разве их удержишь? В три часа того же дня, переваливая через горы и долины, чёрный лимузин по белому шоссе чертил исторические зигзаги. Зарываясь носом в сугробы, он пыхтел и рычал, как какое-нибудь чудовище. В гудящей машине рядом со мной сидел Маяковский, клокотавший стихами всех поэтов, а визави в откидном кресле — галантный Северянин. <...>

— Нас знает вся Россия, — рассчитывая на культурность старшины, сказал Маяковский.

— Видите ли, хозяин гостиницы “Россия” не является членом нашего клуба, и его рекомендация не может нас удовлетворить, — применяя свой масштаб мышления, ответил ограниченный человек.

Мы прыснули и отвернулись.

— Если тут все такие, то нам тут делать нечего, — вполголоса пробасил нам Маяковский.

А когда мы вышли из калитки на улицу, он “наложил” на Ялту краткую, но выразительную “резолюцию”:

— Скуплю, как у эскимоса в желудке.

Щёлкать зубами в гостинице мы согласились только до утра, а с наступлением рассвета автомобиль выхватил нас из этой мертвечины и благополучно доставил обратно в Симферополь».

«Окинув глазом оклеенный нашими анонсами Симферополь, — писал Вадим Баян, — мы устремились в Бахчисарай по железной дороге.

Этот живописный летом белый городок, зажатый между двумя небольшими горами, зимой выглядел таким же банкротом, как и Ялта.

Ханский дворец был заперт, а это — почти единственная достопримечательность, которой в то время промышлял Бахчисарай. Единственное место, где можно было “отвести душу”, — это шашлычная, но ведь нельзя же всё время есть шашлыки! Наперекор всему пошли искать красок этого легендарного уголка, но, обшарив город, ничего не нашли, кроме угнетающей тишины. Редкие прохожие, черневшие как изюминки в ситном, ничего не могли объяснить нам, так как говорили только по-татарски, а мы татарского языка не знали. Нам хотелось завыть. Тогда к вечеру некий одноглазый человек для утешения посоветовал нам осмотреть кладбище, но эта достопримечательность нас не устраивала, так как мы искали красок жизни, а не смерти.

— Давайте удирать из этого склепа! — предложил Маяковский.

Мы согласились, но тут восторжествовало мнение, что когда удираешь из склепа, то ноги подламываются: бросились на вокзал — ни одного поезда на Симферополь до самого утра, бросились в город — ни одного шофёра с автомобилем, — есть либо шофёр без автомобиля, либо автомобиль без шофёра, словом, всё оказалось на зимнем положении. Наконец, в полночь отыскали в постели одного захудалого шофёра, у которого был автомобиль, но... не было бензина.

— Достаньте в аптеке бензин — повезу, — сказал он.

Бросились в аптеку. Аптекарь спал мертвецким сном, да и весь Бахчисарай уже переваливал на вторую половину ночи».

Выступления становились менее интересными, публика небольших городков не была подготовлена к восприятию новых веяний в искусстве. Вадим Баян продолжал: «Пока Маяковский вдвоём с Бурлюком гуляли по развалинам замороженной Пантикапеи, мы с Северяниным устроили в гостинице совещание по вопросам организации нового турне и составления новой группы выступающих.

Постановили составить группу чисто “эго” — футуристическую, без примеси других “разновидностей”, находившихся в общем лагере футуризма, и при этом портативную и спокойную. В качестве “идеолога” и составителя декларативного доклада, в частности, разъясняющего и причины отделения эгофутуристов от кубофутуристов, решено было пригласить единомышленника, неокритика Виктора Ховина, а для полноты “ансамбля” — С. С. Шамардину. Она выступала под псевдонимом “Экслармонда Орлеанская” в качестве первой артистки-футуристки, воспитанницы студии Мейерхольда, и читала наши стихи. Вечером после выступления (это было 13 января) Маяковский попрощался с нами и, написав Каменскому телеграмму-“курьерю”, рванулся с Бурлюком в Одессу. На другой день газетные корреспонденты, толпившиеся у нас в гостинице, раструбили по всей России о знаменитом разделении футуризма на “эго” и “кубо”».

В январе в Петербурге вышел альманах «Рыкающий Парнас», на который был наложен арест из-за рисунков Павла Филонова и Ивана Пуни. Декларацию «Идите к чёрту!» подписал Игорь Северянин вместе с кубофутуристами Давидом Бурлюком, Кручёных, Лившицем, Хлебниковым, Маяковским. В альманах вошло два стихотворения Северянина: «Письмо О. С.» и «Поэза возмездия».

Давид Бурлюк вспоминал, что итогом «Первой олимпиады российского футуризма» стала «Крымская трагикомедия», написанная Игорем Северяниным:

«После самых нежных и деликатных свиданий с Северяниным во всех газетах через неделю было напечатано и перепечатано известное “Кубофутуристам”:

Это через неделю после подписания им в “Рыкающем Парнасе” строк о Сологубе: “Сологуб схватил шапку Игоря Северянина, чтоб прикрыть свой лысеющий талантик”.

3 февраля состоялся поэзоконцерт Северянина в Екатеринославе.

Екатеринославские газеты “Приднепровский край” и “Вестник Юга” сообщали, что в Екатеринославе состоится поэзоконцерт Северянина, открывающий “европейское турне” (Россия, Франция, Италия, Англия).

Кроме Северянина в концерте “примут лучезарное участие лиропоэт Вадим Баян, первая артистка-футуристка Эсклармонда Орлеанская”... <...> и критик Виктор Ховин — глава эгофутуристического изд-ва “Очарованный странник” — с докладом “Распад декаданса и возникновение футуризма”.