Дышащее негой, любовным опьянением, душистым дурманом и пряной восточной экзотикой: чешуйки кольчатых змей, бананы в лианах, и даже танцующий шимпанзе — это стихотворение своим названием отсылает нас к его адресату, юно-древней Нефтис. Так по имени богини у египтян, сестры Озириса и Изиды, Северянин называл Рындину. Впечатляющий образ женщины модерна, смелой, дерзкой и свободной.

В связи с выражением «писки устрицы, пахнущей морем» Вадим Шершеневич даже обвинил Ахматову («Вечером». 1913, март) в плагиате у Северянина. И хотя ахматовское «Вечером» с пахнущей морем устрицей было написано раньше, справедливо признать, что устрицы при всей их многозначности у Ахматовой поданы как гастрономический деликатес («на блюде устрицы во льду»), особенно любимый Северяниным. Именно в этом качестве устрицы уже появлялись в стихотворениях «Качалка грёзэрки» («Как устрицу глотает с аппетитом...») и «В ресторане» («привезли из Остенде устрицы и стерлядей из Череповца») (1911, первое тогда же опубликовано), обращение к Остенде в «Поэзе о Бельгии» (1914, «О, город прославленных устриц!»), «кулинарный» образ, по словам Маяковского, неуместный в теме современной войны.

В «Интродукции» к сборнику «Вервэна: Поэзы 1918—1919 гг.» (1920) сказано: «Вервэна, устрицы, луна и море. <...> Вот книги настоящей тема». Эта тема действительно звучит и в одноимённом стихотворении «Вервэна» (1914) «как пахнет морем от вервэны, и устрицами, и луной...». По мнению одного из рецензентов, Л. Белозерской, в книге «Вервэна» «наиболее видную роль, роль героини — играет почему-то безответная устрица. <...> Для него [Северянина] “устрицы” и “ликёр из вервэны” — это идеология». И всё же ахматовское стихотворение по-северянински музыкально.

Летом 1913 года Северянин писал Рындиной далеко не пламенные письма из дачного местечка под Петербургом. Больше о своих успехах, заботах и болезнях. 21 мая 1913 года поэт сообщал своей возлюбленной о том, что переехал на дачу около станции Веймарн: «Я переехал сюда десятого — вместе с Еленой и Валерией, погрузившись сразу в тишь и уединение, о которых так тосковала душа моя. Я хочу прожить здесь до 15-го сент[ября]...» 13 июля Северянин начал своё письмо из Веймарна под Петербургом не с любовных признаний, а с описания забот и переживаний о больной матери: «Все эти дни я много и тяжко волновался и даже два раза ездил в Петербург: мама очень плохо себя чувствует, а при её возрасте даже пустяк опасен. Слабость, головокружение, апатия, вялость языка. Симптомы не из важных». А завершил письмо припиской на обороте: «Дочь Валерия растёт. Растёт она, дочь». 5 июня 1913 года: «Спасибо за письмо, но не пиши впредь заказными, — у нас их неудобно получать, приходится ходить самому на станцию, а что может быть хуже станции, не правда ли?»

7 августа рассказывал: «На днях ездил с Еленой в Ямбург на извозчике; туда и обратно 40 вёрст. Дорога заурядная и интереса не представляет. Ездили в магазины». Через год, будучи на мызе «Ивановка», Северянин укорял Рындину: «...ты не приехала в “Тойлу”, и ты даже не собираешься сюда, хотя я, — да и ЕЯ, — ждём тебя, как и раньше». Но постоянные поводы для ревности при этом давал. Об этом его стихотворения «Обе вы мне жёны» и «Будь спокойна».

В очерке «Сологуб в Эстляндии» запечатлелась картинка повседневной жизни северянинского семейства на даче. Леля (Е. Я.) хлопотала по хозяйству, встречала гостей, лечила Игоря, ревновала его. И всё же, когда 28 января 1918 года Игорь Северянин окончательно поселился в эстонском курортном местечке Тойла, вместе с ним туда переехали его мать Наталья Степановна Лотарева, гражданская жена Мария Васильевна Волнянская (Домбровская), сопутствовавшая ему с 1915 года, и осенью присоединились Елена Яковлевна Семёнова (Золотарёва) с пятилетней дочерью Валерией. Поэт спасал их из голодающего Петрограда. Он продолжал заботиться о той, которая при всех страстных увлечениях его юности всегда оставалась рядом — подруга, хозяйка, жена, мать его ребёнка...

Её мягкий, тихий облик отразился в раннем стихотворении Северянина «В госпитале» с посвящением Елене Семёновой:

Судя по воспоминаниям тех, кто был вхож в дом Лотаревых, Елена Яковлевна жила в семье на положении экономки и была старше Игоря. Лазарь Городницкий высказал предположение, что её настоящая фамилия — Семёнова, а фамилия Золотарёва сложилась случайно из выражения «вышла замуж за Лотарева». Но это сомнительно.

Повседневная и эстрадная жизнь Игоря Северянина была жизнью двух разных существ, которые соседствовали в одном человеке. Добрый и заботливый сын, муж и отец, сентиментальный и до предела мнительный, любящий уединение человек был совершенно непохож на неприступного, гордого, самовлюблённого поэзника.

Северянин был ласковым и внимательным сыном, который возложил на себя уход за пожилой матерью, оставшимся после смерти отца её единственным близким человеком, заботником и кормильцем. Сохранился подлинник удостоверения пристава 4-го участка Спасской части Санкт-Петербургской столичной полиции от 12 сентября 1912 года: «Дано сие вследствие прошения, вдове отставного штабс-капитана Наталье Степановне Лотаревой, для представления в С.-Петербургское Городское по воинской повинности присутствие в том, что она вдова по второму браку, от роду имеет 67 лет, имеет от второго брака сына Игоря, родившегося 4 мая 1887 года, более сыновей не имеет; в чём с приложением печати удостоверяю».

Игорь Северянин нежно любил свою мать. Он простил ей всё: и то, что был лишён в детстве семейного счастья, к которому стремился всю свою жизнь, и то, что она была виною его несчастной «единственной» сильной и незабываемой любви к Злате. Любящий сын не оставлял свою больную мать и делал всё, чтобы укрепить её силы и здоровье. В начале 1918 года он перевёз её в эстонскую Тойлу и по сути, спасая её жизнь, оказался в эмиграции.

Диссонанс эстрадной и повседневной житейской обстановки, в которой обитал Игорь Северянин в Петербурге на Средней Подьяческой, довольно насмешливо описывал Георгий Иванов, о чём упоминалось выше. Эти воспоминания дополняют и местами корректируют воспоминания Давида Бурлюка. Они ярко показывают, как маска холодного, равнодушного и неприступного эгофутуриста диссонировала с его личной жизнью.

«В Северянине большая тонность столицы, большое спокойствие.

Выдержка и знание в себе цены. Северянин не торопится, он ждёт, что собеседник выскажется первым.

Ему ведь так удобно за этим столом-скалой департаментского кабинета, если посетитель не находит, что сказать, то ободряющее:

“Как поживаете. Как ехали”.

Или что-нибудь в этом роде.

Если вчера он почти намекнул Вам о своей дружбе, то сегодня, высокомерно выдвинув губу, посмотрит через вас своими, цвета зелено-вылинявшей балтийской волны, глазами.

Может быть, он не узнал Вас — (Вы сегодня надели новый костюм).

— Здравствуйте, Игорь Васильевич! не узнаете?

Взгляд балтийской волны упирается в корни Ваших прилобных волос. С невозмутимо холодным ледяным равнодушием:

— Нет. Я вас не забыл.

На такого человека сердечно полагаться нельзя — он занят только самим собой, он только “Эго-Северянин”.