– И теперь Второе бюро в союзе с теми влиятельными безымянными людьми? – Доминик Лавьер несколько раз покачала головой и понизила голос: – Нет, мсье, я хочу жить и не хочу бороться против таких обстоятельств. В баккара самое важное – знать, когда не следует делать передачу.

После короткого молчания заговорил Бернардин:

– Так каков адрес вашей квартиры на Монтейне? Я дам его водителю, но перед этим: поймите меня, мадам, если ваши слова окажутся ложными, на вас обрушатся все истинные ужасы Второго бюро.

Мари сидела за столиком, привезенным комнатной обслугой, в своем маленьком номере в «Морисе», читая газеты. Ее внимание все время отвлекалось на разные мысли; ни о какой концентрации не могло быть и речи. Беспокойство не давало ей заснуть, когда она вернулась в отель вскоре после полуночи, несколько раз обойдя пять кафе, где они с Дэвидом часто бывали много лет назад. Наконец, к четырем с чем-то часам утра, усталость взяла свое – она заснула при включенной у кровати лампе и проснулась от того же света почти шесть часов спустя. Это был самый долгий ее сон с той самой ночи на острове Транквилити, ставшей теперь отдаленным воспоминанием, если не считать жгучей боли расставания с детьми.

Не думай о них, это слишком больно. Думай о Дэвиде… Нет, думай о Джейсоне Борне! Где? Сконцентрируйся!

Она отложила парижскую «Трибюн» и налила себе третью чашку черного кофе, поглядывая на французские двери, ведущие на небольшой балкон, с которого открывался вид на улицу Риволи. Ее раздражало то, что некогда яркое утро превратилось в унылый серый день. Скоро начнется дождь, еще больше затрудняя ее поиск. Она глотнула кофе и поставила элегантную чашку на элегантное блюдце, жалея, что это не одна из тех простых кружек, которым они с Дэвидом отдавали предпочтение в своем сельском домике в Мейне. О боже, вернутся ли они туда когда-нибудь? Не думай о таких вещах! Сконцентрируйся! Невозможно.

Она снова взяла «Трибюн» и стала бесцельно просматривать страницы, видя только отдельные слова – никаких предложений или абзацев, никаких связных мыслей – только слова. Потом взгляд ее остановился внизу очередной бессмысленной колонки, на единственной бессмысленной строчке, заключенной в скобки, в самом низу бессмысленной страницы.

Это было слово Амам, за которым следовал телефонный номер; и несмотря на тот факт, что вся газета была на английском языке, ее легко переключающийся на французский мозг тут же попытался перевести это слово. Она собиралась уже перевернуть страницу, когда другая часть ее мозга крикнула ей: Стоп!

Амам… Имя, перевернутое ребенком, впервые пытающимся освоить язык. Джеми – их Джеми! Шутливое перевернутое имя, которым он звал ее несколько недель подряд! Дэвид шутил об этом, тогда как она беспокоилась, не страдает ли их сын дислексией.

– Он, возможно, тоже сконфужен, амам, – смеялся тогда Дэвид.

Дэвид! Она встряхнула страницу; это был финансовый раздел газеты – раздел, которому она каждое утро за чашкой кофе инстинктивно уделяла больше внимания. Дэвид отправил ей послание! Она оттолкнула стул, отчего тот опрокинулся на пол, схватила газету и ринулась к телефону на столе. Дрожащими пальцами набрала номер. Ответа не было. Решив, что в суматохе она ошиблась или не набрала местный парижский код, набрала еще раз, медленно, тщательно.

Нет ответа. Но это был Дэвид, она чувствовала, она знала это! Он искал ее в Трокадеро и теперь воспользовался прозвищем, известным только им двоим! Любимый, любимый, я нашла тебя!.. Она также знала, что теперь неспособна оставаться в четырех стенах маленького номера отеля, меряя его шагами и поминутно набирая номер, сходя с ума от каждого неотвеченного звонка. Когда ты отчаешься и закрутишься, чуть не разрываясь на части, найди какое-нибудь место, где ты сможешь двигаться, оставаясь незамеченной. Не переставай двигаться! Это жизненно важно. Не позволяй голове взорваться. Один из уроков Джейсона Борна. У нее кружилась голова. Мари оделась быстрее, чем когда-либо в жизни, вырвала послание из «Трибюн» и покинула угнетающий номер, с трудом заставляя себя не бежать к лифту, желая влиться в парижские уличные толпы, где она сможет двигаться незамеченная. От одной телефонной будки к другой.

Спуск в лифте в вестибюль был бесконечно долгим и невыносимым, последнее – из-за пары американцев: он был нагружен фотоаппаратурой, а она была с пурпурными веками и уложенными в высокую прическу выбеленными перекисью волосами, и оба не переставая жаловались, что слишком немногие в Париже, во Франции, говорят по-английски. Двери лифта наконец разъехались, и Мари торопливо вышла в многолюдный вестибюль «Мориса».

Идя по мраморному полу к большим стеклянным дверям шикарно отделанного подъезда, она вдруг непроизвольно остановилась, когда пожилой мужчина в тяжелом кожаном кресле справа от нее в темном костюме в полоску чуть не задохнулся, уставившись на нее, его худое тело выпрямилось, тонкие губы разомкнулись от удивления, глаза выражали шок.

– Мари Сен-Жак! – прошептал он. – Боже, уходите отсюда!

– Прошу про… Что?

Пожилой француз торопливо, с трудом, поднялся на ноги, воровато стрельнув глазами по вестибюлю.

– Нельзя, чтобы вас здесь видели, миссис Вебб, – сказал он по-прежнему резким и повелительным шепотом. – Не смотрите на меня! Посмотрите на часы. Опустите голову. – Ветеран Второго бюро глянул в сторону, бесцельно кивнув нескольким людям в соседних креслах, продолжая говорить, еле шевеля губами. – Выходите через дальнюю слева дверь, ту, что используется для багажа. Быстрее!

– Нет! – ответила Мари, опустив голову и глядя на часы. – Вы меня знаете, а я вас – нет! Кто вы?

– Друг вашего мужа.

– Боже, он здесь?

– Вопрос в том, почему здесь вы?

– Я останавливалась в этом отеле раньше. Я думала, он может вспомнить об этом.

– Он вспомнил, но, боюсь, по другому поводу. Дьявол, он бы ни за что не выбрал его, если бы подумал про это. А теперь – уходите.

– Не уйду! Я должна найти его. Где он?

– Вы уйдете, или у вас будет шанс найти только его труп. Для вас есть послание в парижской «Трибюн»…

– Оно в моей сумочке. Финансовая страничка. «Амам»…

– Перезвоните через несколько часов.

– Вы не можете поступать со мной так.

– Это вы не можете поступать так с ним. Вы убьете его! Убирайтесь отсюда. Сейчас же!

Едва не ослепнув от ярости, страха и слез, Мари направилась к левой стороне вестибюля, сгорая от желания оглянуться, но прекрасно понимая, что этого делать нельзя. Она дошла до узких двойных стеклянных дверей и столкнулась с портье в униформе, заносящим чемоданы.

– Извините, мадам!

– Moi aussi [100], – бросила она, протискиваясь мимо багажа, и вышла на тротуар. Что может она сделать? Что она должна сделать? Дэвид где-то в отеле – в отеле! И странный мужчина узнал ее и велел ей уйти – уйти из отеля! Что происходит?.. Боже, кто-то пытается убить Дэвида! Пожилой француз так и сказал… Кто же он… кто они? Где они?

«Помоги мне! Ради бога, Джейсон, скажи, что мне делать. Джейсон?.. Да, Джейсон… помоги мне!» Она стояла, застыв, на тротуаре. От полуденного потока машин отделялись такси и лимузины и подъезжали к парковке отеля, где под большим козырьком швейцар, весь в золотых галунах, встречал новоприбывших и проживающих и рассылал портье во всех направлениях. Под козырек медленно вкатился длинный черный лимузин с небольшой неброской религиозной эмблемой на пассажирской двери, крестообразный герб какого-то высокого церковного чина. Мари уставилась на эмблему; она была круглой и не более шести дюймов в диаметре, сфера королевского пурпурного цвета, окружающая вытянутый золотой крест. Мари вздрогнула и затаила дыхание; теперь ее паника приобрела новое измерение. Она видела эту эмблему раньше, и та внушала ей ужас.