— Bringt ihn zum hof! — отдал приказ немецкий офицер. — Zur wand! — оскалив улыбку.

Тут же подбежали несколько солдат и подхватили Делакруа. На полу блеснула кровь. Остальные солдаты еще оставались на позиции.

— Люблю делать такие безумные сценки! После них недолюдям становится страшно, — улыбался эсесовец. — А когда недочеловеку страшно, он делает все, чтоб ему скажут. Потому, как это существо начинает смекать, что если оно не станет исполнять требования, его будет ждать участь куда страшнее. Один минус, туфли нужно опять полировать. Но, я уверен, здесь найдется существо, которое мастерски владеет языком для полировки обуви.

— За что Вы его? — сказал один человек из толпы. — Он пожилой человек. Что он вам сделал?

— Was? — обернулся офицер с полным безразличием на лице.

Человек, задавший вопрос, тут же был пойман взглядом немца. В ужасе он выкатил глаза от страха. Люди, кто окружали его, тут же разошлись в стороны. Эсэсовец подошел ближе и расстегнул кобуру с пистолетом.

— Смельчак! — усмехнулся главный. — Люблю таких…

После он достал свой парабеллум и, направив пистолет в сторону храбреца, нажал на курок. Несколько капель крови окропили лоб офицеру. Человек упал на деревянный пол с пулевым отверстием вместо правого глаза.

— Люблю таких казнить! — усмехнулся убийца. — Особенно, когда перед лицом смерти смелость пропадает, — сквозь смех.

Солдаты подхватили хохот и стали смеяться вместе с начальством, сжимая автоматы в своих руках.

— А если еще кто-то будет сопро… — запнулся офицер и сплюнул кровь убиенного на пол. — Фу, мерзость! Надо было так близко не подходить. Ладно. Если еще кто-то будет сопротивляться, — повторил он с улыбкой на лице, — СТАНЕТ ZUR WAND… К СТЕНКЕ! — прокричал главный, убирая пистолет в кобуру. — Эльзас и Лотарингия — это только начало для Франции. „Новый порядок“ будет распространяться по всей Европе, — сказал эсэсовец со всей серьезностью в голосе. — Так что разминайте колени, ибо ваш удел ползать по земле! Нечисть!

Достав платок, он исподлобья взглянул на людей и начал вытирать окровавленное лицо. Сплевывая кровь, мужчина с особым наслаждением наблюдал за напуганной толпой. Ему нравилось это напряжение, страх, который был посеян. Эсесовец был в экстазе.

— Боже, Боже, Боже! — донесся голос.

Из толпы выскочил еще один смельчак. В его руке сверкнуло что-то металлическое. В глазах отражался страх, руки тряслись, но ноги, хоть и неуверенно, шагали в сторону офицера. Немец одним движением руки вновь выхватил пистолет и выстрелил в грудь человека. Тот закричал от боли, падая на пол. Подобие ножа выскользнуло из руки храбреца, и провалился сквозь щель в половице. Эсэсовец вновь сплюнул на пол и подошел к своей новой жертве. Раненый продолжал кривить лицо от боли.

— Ты мне нравишься. Смельчак! Позвать врача? — с ухмылкой обратился нацист к жертве. — Извини, что выстрелил. Рефлекс, — на выдохе произнес офицер и при этом улыбнулся. — Это все мои плохие манеры. Нужно было приклонить голову.

— Нет… все… все нормаль… нормально, — пролепетал раненый сквозь кашель. — Простите меня.

— Простить? — засмеялся главный. — О, это интересная просьба, после того, что ты хотел сделать. Ты хоть понимаешь кто я такое?

Раненный кивнул головой.

— И кто я?

— Главный! — что есть сил, ответил напуганный человек.

— Я твой Господь Бог! — улыбался изверг. — И мне решать кого прощать, а кого наказывать! Жестоко наказывать!

— Простите меня, — дрожал мужчина.

Штаны человека внезапно потемнели и рядом проступила влага. Немец усмехнулся.

— Как тебя зовут? — спросил он, опираясь одной ногой о грудь жертвы.

— Ж… Жа-а-ак, — выдохнул раненый.

Немецкий офицер улыбнулся в ответ. После он потянулся во внутренний карман униформы и достал золотой портсигар. На нем была надпись: „Berlin“. Поджигая сигару, он принялся смаковать, втягивая дым небольшими порциями. Вдохнув глубоко, эсэсовец закрыл глаза, насладившись несколькими секундами экстаза. Открыв их, но наклонился и резко выдохнул дым в лицо Жака. Тот начал кашлять.

— Какое у тебя интересное имя. Жа-а-ак! — сквозь улыбку передразнивая.

Толпа напуганных людей молчала, наблюдала за происходящим. Будто это их не коснется или может не коснуться, будь они покорно-молчаливы. Напуганные, голодные и уставшие люди почти потеряли надежду на лучшую жизнь. Они смиренно смотрели на издевательство со стороны немецкого офицера и не вмешивались.

— А ты знаешь, что значит такое выражение, как промоченная репутация?

Мужчина, что есть сил, тяжело дышал, но не знал, как ответить нацисту.

— Если ты промочил штаны, то это das ist das Ende. Это конец! На тебе можно ставить крест. Ой, кстати, было бы не плохо клеймо на тебе поставить, — обернувшись назад.

Позади стояли солдаты.

— Жаль, что нет приборов, — вернув голову в исходное положение. — Я бы на твоей физиономии поставил бы его и еще на заднице.

— Парнишка, по-моему, тебе помощь нужна? — он продолжал выдыхать клубни дыма из своих легких. — Так ведь, Жа-а-ак?

Раненый попытался скрыть боль на лице. На его глазах выступили слезы.

— Ну, так что? — улыбался эсэсовец.

Жак, прикрывая глаза, махнул головой, мол, не нужно, и попытался улыбнуться.

— А язык тебе для чего, Жа-а-ак? — потягивая сигару, произнес офицер.

— А… — еле слышно прошептал раненый.

Немец так сильно надавил ногой, что тот закашлял. Изверг улыбался и продолжал выдыхать дым.

— Не утруждай себя, я все понял. Ты прекрасный собеседник. Видно, ты и без языка справляешься, — улыбнулся офицер. — Раз я тебя понял, — вновь с клубнями дыма на выдохе. — Да у тебя талант. Жаль, что описался.

Раненный качнул головой в надежде, что его оставят в покое. Изверг усмехнулся, разменная шею, раздался характерный хруст.

Жак на мгновенье повернул голову в сторону толпы, он хотел было позвать на помощь. Но сделать этого он так и не смог, он не смог найти глаз, сострадавших ему. Никто не смотрел в глаза раненного, все отводили взгляд. Никто не хотел обрушить на себя гнев садиста, нарекшего себя Господом Богом!

— Greifen ihn zu! — приказал немец своим солдатам.

Раненого тут же схватили по рукам и ногам, прижимая горло прикладом к полу. Эсэсовец убрал с него ногу и выпрямился, расправляя плечи, после чего он показался еще более высоким. В глазах офицера загорелся огонь ненависти и презрения. Левый уголок губы напряженно приподнялся, обнажив белоснежные зубы. Вновь проявился его неистовый оскал.

— Запомните, свиньи, с этого дня с вами никто обращаться хорошо не будет, — он достал офицерский кинжал.

На рукоятке лезвия блеснул все тот же символ орла, державшего венок со свастикой.

— Запомните этот день на всю вашу жалкую и никчемную жизнь. Вы просто утиль, мусор! Собачья гниль! Кусок большой массы дерьма! Вы никто здесь! Я ваш Бог! Я решаю здесь все, даже, что и кто будет есть, срать и дышать воздухом! Вы пустое место!

После чего он провел по острю каким-то камнем, проскочила пара искр.

— ЗАПОМНИТЕ ВСЕ! — приподнимая голову еще выше, громко сказал офицер. — Если вы будете хорошо себя вести, то вас будут кормить, одевать и дадут… ну, скажем так, ночлег. Но, вы обязаны работать во славу Германии и Третьего рейха! — и он вновь высек искру. — Но, если вас это не устраивает… — он резко замолчал, держа улыбку на лице, сверкая белыми зубами. — То, тогда… — вновь резко замолкая.

Офицер наклонился и уперся коленом в грудь раненого. После он сказал что-то неразборчивое на немецком, указав острым лезвием в подбородок Жака. Один из солдат тут же разжал жертве челюсть прикладом маузера[1]. Другие продолжали держать мужчину.

[1] Немецкий самозарядный пистолет.

— А если вас это не устраивает… — немец схватил язык Жака, — …будет больно!