— Слава богу! — выдыхает он, обнимая меня за плечи. — Тебя долго не было, я волновался.

Он волновался… Или это слово такое волшебное, или голос у Гриши такой ласковый и руки большие и надёжные… А может, всё вместе действует, потому что сейчас мне нестерпимо хочется уткнуться лицом в широкую грудь этого доброго медведя и зареветь громко и горько. Но по лестнице поднимаются какие-то люди и таращатся на нас с любопытством. Бараны невежественные! Не скулить же при них.

Даже думать было не о чем — никогда я не смогла бы здесь жить! Тем более с Ромкой!

Внутренний голос обычно не вмешивается в мой мыслительный процесс. Он и сейчас ничего не говорит, но очень ехидненько подхихикивает. А что смешного?! Мне что теперь — в погоне за мечтой распластаться на грязном полу этого барака и ждать, когда любимый хозяин погладит? Да он даже не побежал за мной!

Пусть бы только попробовал, козел! Вот — и снова это мерзкое подхихикивание. Тряпка ты, Баева! Даже сама с собой не можешь договориться! Видел бы меня сейчас папа — смёл бы с лица земли эту уродливую общагу вместе с её погаными обитателями.

— Ева, всё в порядке? — участливый голос Гриши внедрился в мои растрёпанные мысли уже на выходе. Похоже, кислая физиономия и активная мимика меня выдали.

Всё НЕ в порядке!

Меня вообще умиляет эта фраза! Самый идиотский распространённый шаблон американских фильмов. Тебе жить осталось минут семь, уже предсмертные конвульсии, а рядом кто-то неравнодушный — «Всё в порядке?»

— Всё отлично, Гриш, — отвечаю доброму парню, и мой трагический голос и громкий всхлип — тому подтверждение.

Я крепче прижимаю к груди и баюкаю правую руку, которая болит так, что едва не заглушает душевную травму. Дикая жалость и презрение к самой себе, злость и обида на Ромку — всё смешалось в едкий коктейль, отравляя сердце и разум, разъедая мою мечту. Как мне дальше жить… эту горькую жизнь?!

Любовь… Как много в этом звуке… надрывной боли, дикой муки!..

Тропа от секса до разлуки…

И похоть… кобеля и суки.

— Ева, ты так и будешь молча сопеть? Рассказать ничего не хочешь? — нервничает и непривычно повышает голос Гриша.

— На дорогу смотри, — недовольно огрызаюсь, но тут же смягчаюсь. — Я думаю, Гриш… о любви.

— Я понял, — не впечатлился обычно впечатлительный Григорий, — а с рукой твоей что?

— Отбила, — признаюсь честно, пока он не решил, что это Ромка приложился. — По уху вмазала одной старой шлюхе. Не одобряешь?

— Ну, если старой… то, наверное, не надо было, — неуверенно бормочет Гриша и заглядывает мне в глаза, чтобы убедиться, что я не шучу. — А этот… Роман твой где был?

— В своей комнате рычал. Пьяный.

Гриша нахмурился, но уточнить ничего не успел — помешал звонок босса.

— Да, Тимур Альбертович, — отчеканил Григорий и растерянно взглянул на меня.

Я же встрепенулась мгновенно, и вся лирическая муть из головы сразу выветрилась. Хищно оскалившись, я изобразила кулак на левой руке и прошептала своему водителю одними губами: «Всё отлично!»

— Да всё хорошо, Тимур Альбертович, — преувеличенно радостно сообщил Гриша и добавил уже менее уверенно, — да вон, рядом со мной сидит… улыбается.

Так улыбался Хан Мамай, поигрывая мечом на поле брани. Но папу нервировать не стоит раньше времени. И вообще хорошо бы взять себя в руки… Только одной левой нелегко сваять жизнерадостный образ. Но я очень постараюсь.

Гриша, пока отчитывался перед папочкой, весь вспотел, бедняга, и остаток пути не донимал меня больше расспросами. Опять, наверное, на увольнение настраивается.

А дома меня поджидало очередное представление под названием «Сватовство Бабая-младшего». Как же я забыла об этом? Спасибо, хоть Гриша пояснил, по какому поводу праздник. И по этому случаю у меня возник вопрос — а разве это безобразие не должно твориться на территории невесты? И я уж молчу о том, что Котя приневестилась совсем не к тому принцу. А папка-то!.. Да как он мог? Совсем уже отчаялся пристроить своего недоделка в надёжные руки? По правде говоря, надежды на Котины руки — никакой. Но почему никто о её сердечке не подумал, нервы не поберёг? Она же с этим придурком не выносит Пусика! Или Масика?..

Запах жареного мяса разносится по всей округе, чтобы замаскировать запах надвигающейся неминуемой беды. Но, судя по всему, заботит это только меня, потому что около бассейна очень шумно, пьяно и весело. Даже идти туда не хочется. И мужиков подозрительно много… Похоже, серенький братец захватил с собой группу поддержки. А у бедной Котеньки, кроме меня, никого.

Я уже чувствую, как две влажные дорожки щекочут мне лицо — слёзы сегодня слишком близко.

— Лали, что?! — папа возник, как бабай из темноты, и сдавил мои плечи.

Ну, я и завизжала ожидаемо — рука-то болеть не перестала. И пока папа не улетел в общагу на крыльях мести, я поспешила рассказать ему всю-всю правду — про пьяного и уставшего Ромку, который сказал, что я не очень вовремя, и про пошлую тётку, которая меня обидела своим неприличным языком, а я случайно отбила об неё руку. Хорошо, что я всегда говорю папочке правду, зато ему сразу стало понятно, почему мне невесело.

— Папочка мой, прости, что я тебя не послушала, — я всхлипнула, прижалась к папиной груди. — Я теперь всегда буду… Я только тебя люблю, папка… только тебя…

И как только папа прижал меня к себе и прикоснулся губами к моей макушке, внутри меня что-то лопнуло, и я горько заплакала.

Жить буду. Так сказал травматолог, к которому отвёз меня папа, без колебаний доверив своих гостей заботам Ангелины и деятельной Василисы. Растяжение плечевого сустава и ушиб запястья — не смертельные травмы. Конечно, я буду жить! И умереть от горя я тоже не посмею. И пусть сейчас мне очень сложно представить свою дальнейшую жизнь без Ромки, но представить этот мир без себя ещё страшнее. Я, конечно, пофантазировала немного о своём трагическом уходе на самой заре жизни… И содрогнулась. Даже прослезилась, подумав о папе. Вот он бы точно не пережил такую утрату. Мой любимый папочка…

А Ромка!.. Даже если гипотетически предположить, что меня нет… А он что? Погрустит, наверное, минут пятнадцать и утешится в объятиях какой-нибудь кошёлки. Нет! Невозможно! Только не после того, что между нами было. Я не настолько наивная идиотка, и, конечно, наслышана о мужской физиологии. Но с Ромкой было по-другому, я не ошибаюсь — я это чувствую. Сейчас бы Котя закатила глаза и спросила — «Каким таким чувствительным местом, Баева, ты это прощупала? Опыта у тебя ноль, интуиции — тоже!»

Да пошла ты, Стёпкина! Саму-то тебя твой богатый опыт куда занёс?

А вот, кстати!..

— Пап, а тебе Котю совсем не жалко за этого урода замуж выдавать?

— Лали, только не начинай снова, — папа нахмурился, не отводя взгляд от дороги. — И не забывай, пожалуйста, что безголовый Сергей мне не посторонний человек, в отличие от твоей безголовой Катерины.

— Она не посторонняя, а моя лучшая, а теперь и единственная, подруга! — вспылила я моментально, потому что за Котю было обидно. — Да ладно, бог с ней, пап, но ты о ребёнке подумай! Зачем ему такой папаша-идиот?

— Об этом твоей сообразительной подруге следовало побеспокоиться раньше, не находишь?

Ещё как нахожу! И, кажется, сообщив папе о предполагаемом Серёгином отцовстве, я оказала Коте медвежью услугу. А если сейчас намекнуть, что Масик, может, ещё и не наш… О, боже! Я покосилась на папочку — мрачный, уставший, задумчивый… Да, сейчас подобная новость может повлечь за собой непредсказуемые последствия. Вот что значит совать свой нос в чужую интимную жизнь.

— Пап, а ты Полинку Панькову помнишь? — я заметила, как папа просветлел лицом, и продолжила: — Так вот она как-то сказала, что за нашего Серёгу замуж только врагов выдавать. А Котя, как ни крути, нам не враг.