Был, конечно, соблазн, сказать, что папину спутницу звали как-то по-другому и что к его сердцу все эти спутницы не имеют никакого отношения… Но, взглянув на Васю, я прикусила язык и обратила всё внимание на Марка, будто речь шла только о нём.

— М-м, так бы сразу и сказали, что подруга, — я просканировала фигуру Львовича изучающим взглядом, как это делал он совсем недавно. — Надо не забыть поздравить по этому поводу папу.

— Марк Львович, — с каменным лицом продолжила Вася, — а это Евлалия Тимуровна, дочь…

— А может, хватит комедию ломать?! — гаркнул оскорблённый подобным приемом Марк и перевёл взгляд на не ко времени разулыбавшегося Яна: — Ты хочешь сказать, девчонка про нас ничего не знала?

— Да я в душе не волоку! — с искренним недоумением воскликнул Ян и развёл руками.

— Так, ну всё, закончили знакомиться, — скомандовала я. — Ян, вещи мои отнеси наверх, пожалуйста, раз уж ты здесь единственный мужчина.

А сама я быстро схватила Васю под руку и потащила в дом:

— Васенька, — как только мы уединились, я сложила ладони в молящем жесте, — Вась, милая, расскажи, что ты знаешь про Ромку!

А ведь только несколько часов назад, сидя в самолёте, я в очередной раз дала себе установку не думать и не спрашивать…

Легко сказать и решить — не думать. Только как? Как мне вырвать из памяти те двести девяносто три дня, когда я любила его, как безумная? Болела им… А потом потеряла право любить… И очень долго, захлёбываясь горечью, нанизывала воспоминания на тонкую ниточку нашей короткой истории. А ведь он даже и не знал, что эта история про нас двоих…

Она началась жарким летом, пять лет назад. Я, счастливая и загорелая, только вернулась из Болгарии, где провела в языковом лагере двенадцать чудесных дней. А дома меня ждали очередные чудеса.

— Лали, познакомься, это Анюта, — у папы на губах играла мягкая улыбка, которая всегда предназначалась лишь мне. Вот только сейчас он смотрел на НЕЁ.

Я вообще не видела, чтобы мой папа хоть кому-то улыбался, и вдруг… Не знаю, что тогда отразилось в моих глазах, но папа нахмурился, а женщина продолжала улыбаться. В тот момент я люто её возненавидела, и она не могла этого не увидеть. Но стояла и улыбалась — очень тепло… Моя мама никогда не смотрела на меня с таким теплом и нежностью. И за это я тоже ненавидела Анюту.

— Наша новая горничная? — спросила я с пренебрежением, хотя никогда не позволяла подобного с нашей прислугой.

— Анюта — моя жена, — ответил папа тоном, не терпящим возражений, а ОНА покраснела.

Жена… У папы не может быть жены! Не должно быть! Жена — это ведь серьёзно… Это же… любовь? Нет! Ну, нет же!

Анюта так и не стала папиной женой. Тогда я не знала, почему… Я всё время этого ждала и очень боялась. Хотя теперь я уже точно знаю, почему она не вышла за него замуж — из-за меня. Она не хотела меня травмировать и ждала, что я привыкну со временем. И я почти привыкла…

Она была милой до отвращения и очень доброй. Не наигранно доброй, а искренней и очень позитивной. И никогда не обижалась. Мне кажется, она даже любила меня… А ещё… она всё про меня поняла. Она знала, что я сходила с ума по её сыну, и в её взгляде иногда проскальзывала жалость. И за это я тоже её ненавидела. Но я научилась терпеть. Из-за Ромки.

Я заболела им сразу и очень скоро поняла, что неизлечимо. Почему-то все считают, что детская влюблённость — это несерьёзно и обязательно пройдёт. А ещё по прошествии нескольких лет мы непременно будем смеяться над нашими первыми чувствами… Прошло пять лет… Мне не смешно. И ничего не забылось. Неужели я обречена думать о нём всю жизнь? Думать с болью в сердце, на котором выжжено его имя. Его образ очень надёжно и крепко впаян в мой мозг. Ромка не был самым красивым… Он был и навсегда останется самым лучшим.

Высокий и худощавый, с непослушными тёмно-русыми волосами, почему-то всегда взъерошенными, будто он только проснулся. А губы всегда улыбаются, когда он смотрит… смотрел на меня. И глаза… Ни у кого на всём свете нет таких глаз. Тёмно-серые, как небо перед грозой. Мне казалось, он видит меня насквозь. Наверное, видел и всё понимал. И принимал меня вот такую — дерзкую, взбалмошную… глупую. Прощал все мои взбрыки и первым шёл на примирение.

Он подчёркнуто относился ко мне, как к сестрёнке, а я мечтала, чтобы он разглядел во мне девушку — красивую и желанную. Не разглядел. Но увидел совсем другое… Кого он увидел во мне в тот страшный день?

Я плохо помню, что было потом. Я заболела. Очень сильно. Пять дней провела в горячечном бреду. Вася говорила, что я чуть не сгорела, и очень жалела папу. Ему в те дни пришлось особенно тяжело. Он разрывался между мной, похоронами любимой женщины и обезумевшим Ромкой. А он и правда будто с ума сошёл… Хотел убить моего папу — стрелял в него. Мой добрый Ромка… Господи, а папу-то за что? Это ведь я всё натворила! И откуда у Ромки мог быть пистолет?..

Я мало что понимала, но никто не спешил поделиться со мной информацией. Всё думала, что же теперь будет с Ромкой? Неужели он опасен? Он ведь знает, как папа любил свою Анюту!.. Тогда — зачем?..

Любил… И отпустил. И я отпустила. Мы с папой оба сделали страшную ошибку… фатальную.

Почему её не стало? Я не сразу об этом задумалась, а когда задалась вопросом, решила, что сердце Анюты не выдержало разлуки. Почему-то такое объяснение мне показалось правильным и логичным. Но на самом деле всё случилось совсем неправильно, и даже глупо…

Дядя Семён привёз Ромку с его мамой к их обшарпанной общаге, а Анюта очень быстро выскочила из машины прямо на дорогу, по которой летел один-единственный раздолбанный автомобиль с обкуренными подростками. И они встретились на этой пустынной дороге… Почему так? Как такое вообще возможно?

Дядя Семён потом с сердечным приступом в больницу попал — простить себе не мог. Даже уволиться хотел, а ведь он работал на папу уже двадцать лет. Конечно, папа не отпустил, просто предоставил ему отпуск, чтобы в себя пришёл и здоровье поправил.

Подумать только — сколько же людей я сделала несчастными!

Вася очень сильно ругалась на меня, чтобы я даже не смела так думать. Говорила, что это всё судьба-злодейка решила. Но ведь Ромка никогда не был импульсивным — он рассудительный и великодушный. И он не грешит на судьбу, он точно знает, кто виноват.

Так было страшно за папу! И за Ромку страшно…

После смерти Анюты Ромку я больше не видела. Он тогда ещё много чего натворил, но папа сумел всё уладить. А в июле, как только Роману исполнилось восемнадцать, его забрали в армию. Тут уж мой папочка постарался — ускорил процесс от греха подальше. Наверное, правильно… В меня с детства вложили, что настоящий мужчина обязан отслужить в армии. Я в общем-то согласна…

Правда, думаю, что есть гениальные мальчики, которым эта армия, как свинье тюбетейка. Парень, может, великий творец искусства… Или у него настолько учёные мозги, что в строю он лишь время зря потеряет. А так бы — продвинутое открытие сделал в какой-нибудь полезной области.

Но мой Ромка — не музыкант и не художник. Он физик, а ещё гениальный автомеханик, с детства этим болеет. Папа говорит, что когда-нибудь он станет лучшим. Уверена, что с такими навыками в армию идти не страшно.

Страшно было мне. Я замкнулась в себе и не хотела ни с кем говорить. Я даже стала бояться наш дом, и мы на время перебрались в городскую квартиру. Но и там мне было очень плохо. Я больше не любила этот город, в котором нет моего любимого Ромки. В котором навсегда умерло моё счастье. Тогда я была уверена, что навсегда…

А потом — спасибо тебе, папочка! — в моё сердце ворвался дерзкий и завораживающий Чикаго. Город головокружительных небоскрёбов и пронизывающих ветров, город джаза и рок-клубов, город соблазнов и страстей. Он заразил меня духом авантюризма и любовью к жизни. И я сказала себе: «Хватит!»

Нет — не растоптала воспоминания, не выбросила, а спрятала в тёплом потайном кармашке моей раненой души и хранила бережно. У меня почти получалось жить, я уже с собой справлялась… Хотела даже не возвращаться. Там — за океаном, в чужом краю, всё казалось легче и проще. Там я смогла притвориться другой…