И Григория — до длинной душещипательной проповеди! До чего же ты доведёшь меня, Лялька? Маленький ядовитый Подснежник…

Мои руки срабатывают раньше, чем мозг, — так бывает — и я притягиваю Ляльку к себе. Хочу сжать её до боли, чтоб захныкала. И убить готов любого, кто захочет к ней притронуться. Может, мне отсюда на консультацию к психиатру завернуть?

Конечно, я не делаю ей больно. Я обнимаю Ляльку бережно, глажу по прямой напряжённой спине, а пальцы покалывает от нестерпимого желания прикоснуться к её обнажённой коже.

— Простишь мне вчерашний вечер? — шепчу ей в макушку.

Я уже знаю ответ. Но я клянусь, что не уверен, хочу ли я его слышать.

— Ром, — Лялька прижимается щекой к моей груди. — А самому-то тебе нужно мое прощение?

Упс! Это она в свои едва исполнившиеся девятнадцать настолько мудрая и прозорливая? Или я в неполные двадцать два — такой долбо… примитивный и предсказуемый?

— Мне очень нужно, Ляль…

Не вру. Вот прямо сейчас — очень нужно!

— Почему, Рома? — она запрокидывает голову и смотрит мне в глаза. А кажется, будто в душу заглядывает. А там… Сейчас разглядит, какой я больной урод… — Ты ведь говорил, что совсем не думаешь обо мне…

Я — то ещё брехло! Эх, знала бы ты, детка, какой раздрай творится в моём мыслительном отсеке. И хорошо, что не знаешь… не слышишь.

— Оказалось, что это не так, — мой голос внезапно сипнет, а взгляд фокусируется на Лялькиных губах… Невозможно о них не думать… И я ничего больше не замечаю.

— А как? — спрашивает беззвучно… одними губами…

Сейчас они совсем ненакрашенные, и я вижу каждую мелкую чёрточку. Мне просто жизненно необходимо узнать, какие эти губы на ощупь. Кажутся мягкими и бархатистыми… Аккуратно, едва касаясь, я провожу по ним двумя пальцами и слегка надавливаю на верхнюю губу, немного вздёрнутую. Лялька вдыхает с тихим всхлипом и опаляет подушечки моих пальцев горячим выдохом. А я совсем перестаю дышать. Встречаю её затуманенный взгляд, глажу подрагивающими пальцами скулы, тонкую нежную шею, ключицы… Делаю резкий вдох… Получается прерывисто и шумно, и я на миг прикрываю глаза, силясь справиться с новыми ощущениями. Настолько острыми, почти болезненными… незнакомыми.

— Лялька, — хрипло выдыхаю и открываю глаза.

Она нервно облизывает пересохшие губы и снова всхлипывает. Аш-ш-ш… Её губы очень близко, невыносимо близко. Касаюсь их своими губами и глажу медленно, осторожно, словно ощупывая. Девчонка вздрагивает в моих руках, и её дрожь передаётся мне, как электрический ток. Лялька приоткрывает губы, но я не спешу. Провожу языком по её нижней губе… верней… касаюсь острой кромки зубов… М-м-м…

Чувствую себя неподготовленным астронавтом, выброшенным в открытый неизведанный космос. Здесь совсем не так, как на земле — захватывающе, будоражаще и непонятно. Я совершенно оглох и, следуя единственно верному ориентиру, уверенно углубляю поцелуй. Теперь он влажный, порочный и ненасытный. Лялька стонет мне в рот, срывая и без того слабые тормоза.

Азарт, восторг и совершенно дикое возбуждение!.. Целый шквал эмоций…

— Кхм-кхм, — моего плеча касается что-то чуждое и несвоевременное в тот момент, как девичьи тонкие пальцы продолжают судорожно впиваться мне в спину.

Я с трудом выныриваю из ослепляющего безумия и, продолжая крепко удерживать ослабевшую Ляльку, с фанатичным восторгом разглядываю её хмельные глаза и дразнящую хулиганскую улыбку на припухших пунцовых губах. Ничего более эротичного в моей жизни не было. В моей безобразно-разнообразной жизни. Кровь по венам толчками… сердце грохочет в ушах, висках… Чертовка!

— Нет, ну… круто, конечно… — вклинивается посторонний мужской голос. — Но вы бы хоть в машине спрятались, а то вас уже на мобильники снимают. Может, я начну билеты продавать?

— Ой! — подаёт голос Лялька и торопится вытащить из-под своего джемпера мою заблудившуюся руку. Справляется, но не отбрасывает, а виснет на ней, подхихикивая и заливаясь краской. Ошалевшая и смущённая — гремучая смесь, совершенно не способствующая моему успокоению.

Я разворачиваюсь к вторженцу, посмевшему прервать мой чумовой заплыв и одариваю его тяжёлым взглядом.

— Григорий, — констатирую хмуро.

— Я это… прошу прощения, что помешал, — произносит он с виноватой улыбкой и пожимает широченными плечами, — просто народ сильно любопытствует, неудобно как-то…

Парень кивает на панорамные окна кофейни, за которыми скалятся довольные зрители. И среди этих счастливых физиономий, как жёлтое пятно на снегу, кислая рожа Лялькиного напарника.

— Ой, — повторяет моя застенчивая и отчаянно красивая девочка и прикрывает рот ладошкой. Вот только в озорном взгляде никакого раскаяния, и это никак не позволяет мне остыть.

— Увлеклись немного, бывает, — поясняю Григорию и крепче прижимаю Ляльку к себе.

— Гриш, прости, что мы вот так… — она радостно извиняется и, поднеся мою ладонь к лицу, трётся об неё, как кошка.

Я уже не слышу ответный смущённый бубнёж Григория. Господи, дай мне терпения! Сейчас бы головой в сугроб, в ледяную прорубь… Но лето!

— Ро-ом, — голос у Ляльки растерянный, — я не думала… совсем не ожидала, что мы с тобой сегодня встретимся, и договорилась с Гришей…

— Отлично! — поспешно и оттого немного резко перебиваю её лепет, пока не вздумала «переобуться». — Ляль, у меня сейчас времени в обрез, я ведь ненадолго приехал.

Конечно, вру. Мне срочно нужна передышка. Ведь если эта девочка продолжит о меня тереться, мой разум окончательно проиграет первобытным инстинктам и наше неожиданно острое перемирие закончится очень быстро и банально. Самому бы разобраться — что это сейчас было… И чтобы отрезвить воспалённый мозг, мне просто необходимо дистанцироваться от льнущего ко мне раздражителя.

Вижу, что расстроилась. Ничего не изменилось — все эмоции наружу. Это хреново — малышка слишком уязвима. А с другой стороны — в поколении безнадёжных дармоедов и шлюх она как маленький чистый бриллиант на фоне ярких и фальшивый камней. Настоящая, искренняя… Уникальная. Не то чтобы я не считал себя достойной оправой… Но надо ли? Сейчас — очень! А завтра?..

— Ну, раз ты торопишься… — обиженно начинает Лялька, но я не позволяю ей провалиться в сомнения. Только не сейчас, когда пространство вокруг нас ещё не остыло от искрящего возбуждения.

Я обнимаю её бережно и целомудренно, наклоняюсь, трусь носом о висок, прикасаюсь губами.

— Завтра, Лялька, я никуда не буду торопиться.

— Правда? — улыбается, а в глазах блестят слёзы.

Киваю молча и, поднеся её руку к губам, целую в раскрытую ладонь. Хочу верить, что это правда.

Наблюдаю, как Лялька усаживается на пассажирское сиденье рядом с огромным Григорием. В груди царапает… Как там этот буйвол её называл? Цветок какой-то… Встречаюсь взглядом с романтиком-флористом и киваю, чтобы вышел из машины.

— Что? — спрашивает без вызова, да и выглядит слишком открытым и добродушным.

— На всякий случай… Руки держи при себе, Григорий. Она моя.

— Роман, ты сам-то в это веришь?

— Я тебя предупредил, Гриша. Не надо со мной воевать.

— Я пацифист. И это… на Еву я не претендую. Ты, Ром, хороший парень, и мне правда нравишься, но… Я тебе не верю. В себе разберись.

Как знал — стоит случайно стать приличным человеком, как тебя тут же ткнут носом в то, что это случайность.

Летом, когда наш храм утопает в зелени, мне очень нравится сидеть на низенькой скамье, скрытой от прихожан густым кустарником. Эту скамью я смастерил собственноручно и, честно говоря, для себя. Здесь я ищу умиротворение и обычно нахожу. Сегодня не срослось. Думал переждать службу на тихой зелёной аллейке, но моё убежище обнаружили мелкие горластые дети, и к моему смятению после свидания с юной Лялькой добавилась изрядная доля раздражения. Какой идиот сказал, что дети — цветы жизни? Это вампиры, высасывающие из взрослых покой и здравомыслие. Конечно, когда-нибудь и у меня будут дети. Было бы отлично, чтобы они не орали ради ора, как придурки, а занимались чем-нибудь интересным и полезным. Очень захотелось покурить, но на территории храма я не способен оборзеть до такой степени.