— Люци? — шепчет голос в темноте.

Я вздрагиваю, выплескивая лед и остатки напитка на край чашки, вскакиваю с кровати, сердце бешено колотится. Мои глаза пытаются привыкнуть к темноте, но я ничего не вижу, и теперь я слышу его снова и снова.

— Ты — ничто. Ты — ничто. Ты никогда никем не станешь. Пэмми никогда не прикасалась к тебе, Люцифер. Какая женщина в здравом уме захочет тебя, когда у нее есть я?

— Люцифер? — шепчет другой голос, и я отступаю назад к кровати, моя рука дрожит так сильно, что стакан выскальзывает из моих пальцев и с грохотом падает на пол, лед рассыпается по твердому дереву.

Но он не разбился.

По крайней мере, он не разбился, как тот стакан, который я бросил в голову Сид.

Моя грудь сжимается, когда шепот отца становится все громче. Я зажимаю уши руками, пульс слишком быстро бьется в груди. Удар, воспоминания, страх и отвращение заставляют мое сердце биться.

Остановись.

Я повторяю это в голове, снова и снова, пытаясь удержать что-то реальное. Моя жена. Ее любовь ко мне. Она любит меня. Я знаю, что она любит меня. Она сбежала, потому что любит меня. Потому что она любит нашего ребенка, и она не позволит ему… она никогда не позволит ему отнять это у меня. У нас. Она бы никогда…

— Люцифер! — чьи-то пальцы обхватывают мои руки, и я вздрагиваю, убирая руки от ушей и разбрасывая их, врезаясь в кого-то твердого. Реального.

Я слышу женский крик, шокированный вздох.

Мои глаза открываются, и зрение проясняется. Я в своей комнате, в коридоре горит свет, проливаясь мимо моего дверного проема.

Освещает Офелию.

Как она сюда попала? Почему она в моем доме? Как давно я дома?

Я тяжело дышу и оглядываюсь через плечо, вижу свет, проникающий сквозь затемненные шторы в нашу с Сид комнату.

Который, блядь, час?

— Почему ты… — я поворачиваюсь к О, качаю головой, рассматривая то, во что она одета. Белый топ с низким разрезом, заправленный в джинсы с высокой талией, демонстрирующие ее толстые бедра. Ее светлые волосы собраны в пучок, перевязанный красной банданой, в тон помаде на губах. — Что ты здесь делаешь?

Я провожу пальцами по волосам и понимаю, что на мне нет футболки. Я в черных баскетбольных шортах, на босу ногу. Я смотрю на стакан, на просыпанный лед. Бутылка водки опрокинута на бок, к счастью, укупоренная.

Какого хрена?

Взглянув на свою черную тумбочку, я вижу остатки кокса, и мои пальцы дергаются, желая добраться до него. Промокнуть, положить на язык.

Но О наблюдает за мной.

И я все еще не знаю, какого хрена она здесь.

— Ты мне звонил, — тихо говорит она, бросая взгляд мимо меня.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, на что она смотрит. О. Мой мобильный телефон, лежащий посреди смятых серых простыней. Я не помню, чтобы звонил ей. Когда, черт возьми, я ей звонил?

Зачем?

Вчера вечером… когда мы вернулись, было уже поздно. Мав отвез меня сюда. Сказал, что они с Эллой останутся на ночь, если они мне понадобятся, но я сказал ему, чтобы он отвалил. Он мне не нужен.

Мне нужна она.

И тут все снова нахлынуло на меня. Эта гребаная фотография. Охранник Элайджи. Мертв.

Кто-то следит за Сид.

Мав сказал, что Элайджа и 6 попытаются поговорить с Джеремаей, мать его, Рейном сегодня утром, но я не могу быть там.

Мои пальцы скручиваются в кулаки, и О делает шаг ко мне, ее белые кроссовки скрипят по моему полированному полу.

Я даже нанял домработницу для Сид. Она не хотела, говорила, что это пустая трата денег, но я настоял. Меня часто не было дома, нечетные часы, я работал на этот гребаный культ.

А она все равно убегала.

Она ни хрена не ценила.

Я чувствую запах цветочных духов О, когда она подходит ближе и смотрит на меня сквозь длинные ресницы. Я думаю, они фальшивые.

Мне все равно.

Они выглядят хорошо.

Ее зеленые глаза — две большие лужи заботы, и кровь приливает к моему члену от ее близости.

Однажды я ждал Сид целый год.

Целый гребаный год.

Но она с ним.

Она с ним.

Мне трудно дышать, мой пульс учащен, я думаю о ней, под ним. О том, как она стонет его имя. Он входит в нее, она проводит ногтями по его спине.

Он душит ее. Трахает ее сзади, пока он дергает ее за волосы.

Я хочу блевать. Меня, блядь, сейчас стошнит.

— Эй, — мягко говорит О, ее голос призван успокоить меня.

Я делаю шаг назад от нее, падаю на кровать, снова запускаю пальцы в волосы и тяну, пытаясь выкинуть все эти ужасные мысли из моей гребаной головы.

Она не могла.

Ей нужно было пространство. Ей нужно было… дышать. Она скучала по нему. Но не так. Она бы не… она бы не сделала этого со мной.

Она знает, что я никогда не смогу простить ее за это.

Она бы не смогла.

— Ты в порядке, — говорит О, и это гребаное дерьмо, но пока мои ноздри раздуваются, сопли стекают в рот, вкус крови в горле от всех этих гребаных ударов, которые я не могу прекратить делать, я ничего не говорю.

Она подходит еще ближе, ее руки ложатся на мои плечи, когда я начинаю трястись, всхлип когтями пробивает себе путь в горло.

Она бросила меня. Моя жена, блядь, бросила меня. Мы собирались завести ребенка. Она… ребенок… они мои.

— Все хорошо, — снова говорит О, массируя мои плечи, затем обхватывает меня руками, прижимая к себе.

Я сильнее дергаю себя за волосы, слезы падают быстрее.

Рыдания становятся громче, моя грудь чертовски вздымается, но я пытаюсь сглотнуть. Сглотнуть. Прочистить мою чертову голову.

— Ты в порядке, — снова говорит она, и я поднимаю голову, роняя руки, накрывая ее руки своими, когда я отстраняю их от себя, между нами, отпуская ее.

Между ее бровями появляется складка, и я думаю о всех тех утрах, когда я приходил к ней домой, смотрел вместе мультфильмы, пока мы ели хлопья.

Она всегда была там.

Сейчас она учится на фармацевта в АУ, я не знаю, как она может позволить себе быть здесь сейчас, но я благодарен ей за это.

За нее.

Я поднимаю одну руку, провожу тыльной стороной по носу и сглатываю кровь и слизь, стекающие по горлу.

— Прости, что позвонил тебе, — говорю я ей, мой голос хриплый. — Мне жаль, что я…

Она опускается на колени, становится передо мной на колени, пропуская свои пальцы сквозь мои. Но я не могу этого сделать.

Я не могу этого сделать, потому что моя жена любит это делать. Она не особо заботилась о романтическом дерьме, но держаться за руки — это наша фишка.

Я распутал свои и О руки, сжал свои в кулаки, думая о шраме на моей ладони. У Сид такой же.

Это что-то значило для меня.

Коагула.

Это, черт возьми, что-то значит для меня.

Но значило ли это для нее? Я так не думаю.

— Не извиняйся, Люци, — говорит О, потирая мою ногу, успокаивая меня. Она улыбается мне, сверкая своими белыми зубами. — Может мне принести тебе немного еды?

Я сглатываю комок в горле. Вспоминаю, как Сид ненавидела готовить. Хотя она пыталась. Все, что она готовила, обычно было на вкус как дерьмо, и я получал уведомления на свой телефон о том, что пожарная сигнализация срабатывает чаще, чем следовало, но она старалась.

Обычно на ужин у нас были хлопья, или я заказывал что-нибудь на дом. Я думал о том, чтобы нанять шеф-повара. Для меня это было бы пустяком. Но я знаю, как она относилась к посторонним в доме, и действительно, чем меньше людей будут видеть наши секреты, тем лучше.

И все же, представляя ее на кухне, ругающуюся на дымовую сигнализацию… я чувствую, что улыбаюсь, несмотря на слезы, все еще затуманивающие мое зрение.

— Да, — говорю я О, кивая, желая убрать ее руки от меня. Мой член все еще твердый, утренний стояк, и я просто… я не могу думать, когда она так близко.

Она улыбается мне, ее руки скользят выше по моим шортам, и как раз когда я сжимаю челюсть, собираясь сказать ей, чтобы она отвалила, мы слышим шаги, идущие по коридору. Тяжелые, быстрые, затем знакомый голос, лающий мое имя.