— Пока, дружище! — мы двинулись по аллее дальше, а пес разочаровано заскулил нам вслед.

— Ты, наверное, любишь собак, Хьюстон, и совсем их не боишься? — спросила Птица с улыбкой.

— Нет, почему же, боюсь, хоть и люблю. Все боятся, наверное, хоть и по-разному.

Как мог я чего-то бояться, когда за спиной у меня стояла Птица, доверчиво прижимаясь к плечу. Но в общем, да, с собаками я ладил лучше, чем с людьми.

— Просто всегда хотел иметь такого друга. Я одно время жил в санатории и там у нас бегало по территории много разных поселковых шавок. Они, в общем, были безобидные, но, разыгравшись, могли и куснуть. Не со зла, просто в запале. Особенно одна собаченция запомнилась, небольшая такая, черная, страшно игручая, как разойдется, не отвяжется. Я на нее раз прикрикнул даже, она меня и цапнула за руку. Шрам остался… на память о дружбе.

— Покажи? — попросила Птица.

Я протянул ей руку, она осторожно потрогала шрам — небольшое светлое углубление между большим и указательным пальцем, след от клыка, и поежилась.

— Наверное, очень больно было?

— Нет, терпимо, просто чуть-чуть обидно. А еще у меня там была почти своя собака. Совсем щенок. Я навал его Малыш, и научил подавать при встрече лапу. Это было совсем нетрудно, просто здоровался с ним каждый день, тряс его лапу и говорил: «Привет, Малыш! Как дела?» А потом угощал чем-нибудь. И, знаешь, скоро он сам, первым, начал мне ее протягивать. Малыш ждал меня по вечерам с ужина, спрятавшись в кусты сирени. Потом ел котлеты, которые я таскал ему из столовой и урчал. Такой был смешной. Толстый и большой. Должно быть породистый, с крупными лапами и очень умными глазами. Я любил смотреть на него и представлять, как он вырастет в огромного красивого пса, ездового пса. Я тогда все мечтал прокатиться на собачьей упряжке. Даже сны такие видел, как несусь по заснеженным улицам на легких санях вслед за пушистой кавалькадой. А ты, о чем мечтала в детстве?

— Я? О машине. Как сумасшедшая просто! О маленькой и, непременно, красной и блестящей, словно капелька крови. Представляешь, какая с ней свобода! В любой момент можно просто выйти из дома, сесть и поехать, куда только хочешь, в какую хочешь страну или город, в любое место. Быть в дороге и день, и ночь. Останавливаться в небольших мотелях или где понравится на отдых, и снова в путь. Только представь, сколько всего нового и интересного можно увидеть. Знаешь, как бывает красиво, когда едешь по трассе на запад. Заходит солнце, и ты как будто гонишься за ним, пытаешься догнать, но все равно отстаешь. И небо такое необыкновенное, такое необъятное, все в закатных красках постепенно темнеет и гаснет, опускаются сумерки и в темноте становятся видны звезды. Тетя брала меня однажды в такую поездку, на целый месяц, мне так понравилось. А еще в дороге можно ни о чем не думать. Ведь пока ты в пути, ты занят только этим и ничего больше от тебя не зависит. Так хорошо и спокойно.

— Ты прям как мои родители, — невольно вырвалось у меня.

— Ой, Хьюстон! Прости! Я не хотела… напоминать тебе.

— Все нормально, — успокоил я огорченно смотревшую Птицу, но сердце болезненно сжалось. Наверное, мы тоже частенько вот так же бездумно мчались вслед за уходящим солнцем или навстречу восходящему на небо светилу, ночевали в маленьких придорожных гостиницах, устраивали пикники на обочине, веселились и радовались жизни. Все это смутными снами всплывало порой в памяти, накатывало приливной волной тоски, оставляя после себя пену горечи. Птица взяла меня за руку и сжала ее в своих маленьких ладошках.

— Хьюстон, — сказала она, порозовев — ты очень хороший. Ты самый лучший из всех, кого я знаю. Я бы очень хотела, чтобы у тебя в жизни все было хорошо…

— Все нормально, Птица, — повторил я, — не надо меня жалеть. У меня все нормально, все прошло уже.

Она вздохнула, но не выпустила руку, и я был благодарен ей за это.

Один из основных законов нашего странного мира, закон подлости, гласит, что все когда-нибудь заканчивается. И один из пунктов этого закона — все хорошее заканчивается гораздо быстрее плохого, и объективный фактор времени здесь ни при чем. Мы шли до библиотеки почти час, а мне показалось, что это были минуты. У самой двери мне пришла в голову мысль, что я мог бы подождать Птицу в одном из читальных залов, но она стала настойчиво прощаться, с явным беспокойством поглядывая на меня. Я все же заикнулся о своей идее, но Птица решительно замотала головой.

— Нет, не надо, я долго буду. Спасибо, что проводил.

Я откровенно расстроился. Ведь, где-то в глубине души все же надеялся, что и обратно мы пойдем вместе. Можно было еще немного побродить по городу, раз уж выдался такой случай, в кафешку заглянуть, тем более в кармане бренчала кое-какая мелочь. И кляня себя за назойливость, пробормотал, что у меня все равно еще дела неподалеку, могу и подождать, ничего особенного.

Птица сняла куртку и протянула ее мне:

— Вот возьми, замерз, наверное, совсем, а я пригрелась и забыла, извини.

Я надел ветровку еще хранящую ее тепло и разочарованно вздохнул.

— Ну хорошо, — сказала вдруг Птица. — может и получится, через три часа встречаемся на площади у башни. Если меня не будет, то не жди.

— Договорились!

Она скрылась за дверью, а я, преодолев искушение незаметно двинуться за ней следом, очень мне было интересно, что ей так внезапно понадобилось в библиотеке, отправился бродить по городу, размышляя, чем себя занять на ближайшие три часа. Можно было посидеть в кинотеатре и скоротать время за просмотром фильма. Но я сразу отмел этот вариант. Во-первых, не хотелось торчать в темноте кинозала одному, а во-вторых, следовало экономить наличные. Я еще надеялся пригласить Птицу в небольшую кондитерскую неподалеку, где продавались очень аппетитные на вид пирожные. Хотя сам не рассчитывал ими полакомиться. Это, конечно, глупо и смешно, но не мог я в таких людных местах спокойно есть. Казалось, стоит только открыть рот, как все посетители начинают исподтишка коситься и думать про себя: «Ну, надо же! Вы только посмотрите! Он еще ест!» Нет, даже так: «Он еще ЕСТ!» или вернее так: «Он ЕЩЕ ест! И как только лезет в него! Лучше бы спортом занялся!» Может, дела до меня никому из них не было, но кусок застревал в горле. И вместо удовольствия получалась пытка.

Так как заняться, в общем, было нечем, пошел бесцельно шататься по улицам. Незаметно для себя добрел до училища и, забыв, что выходной, толкнул дверь. Она внезапно поддалась, и я вошел в пустой просторный вестибюль. Откуда-то вынырнул здоровый как шкаф охранник с половинкой большого, густо обсыпанного сахарной пудрой, пончика и спросил, энергично жуя:

— Тебе чего, парень?

— Да так, — растерялся я, не зная, что сказать. — Дни перепутал…

— Бывает… — усмехнулся он, окинув меня цепким взглядом, небольших светло-голубых глаз. — Учишься здесь что ли? Что-то я тебя не помню.

— Н-нет, не учусь, на курсах занимаюсь, подготовительных…

— А-а-а, ясно, начинающий, значит. Художник или на чем другом специализируешься?

— Рисую.

— Тоже дело, — одобрил охранник. Похоже, что бравому стражу было скучно, и он не торопился выставлять меня за дверь. Доев пончик, мужчина стряхнул сахарную пыльцу с рук и, вытерев тыльной стороной ладони, рот, сказал:

— Слышь, малец, метнись за ряженкой, здесь за углом точка есть. Кэш дам, не переживай. А то сам понимаешь, мне никак нельзя с поста отлучаться. Вдруг кто нагрянет. Давай, друг, сделай…

Он выгреб из кармана серых форменных брюк мелочь и, ссыпав ее мне в руку, сурово заметил:

— Если с кэшем свалишь, из-под земли достану.

Ну вот и дело нашлось. Пришлось топать за ряженкой в магазин на соседней улице, а потом обратно. В награду за услугу охранник, про себя я назвал его Си-Джей, на бейджике пришпиленном к карману куртки у него так и было написано — охранное агентство «Си-Джей», и меня угостил стаканчиком, что пришлось как нельзя кстати. Обед давно прошел, и ощутимо хотелось немного взбодрить организм энергией распада органических веществ. После чего мы долго сидели в его каморке, где на больших экранах системы наблюдения отображались серые, призрачные, совершенно безлюдные интерьеры училища. И Си-Джей развалившись на стуле, позировал мне для портрета, заодно повествуя о своих многочисленных приключениях с местными «зажигалочками». Так он называл студенток, которые если верить ему, были просто без ума от его мужественного римского профиля и торса греческого бога. Причем идея с портретом, видимо, пришла ему в голову, когда я «метался за ряженкой», потому что по возвращении он, похвалив меня за честно отданную сдачу, без обиняков спросил: