— Ты что ли, Лис? — он удивленно присвистнул, забыв поздороваться. — Ты откуда такой?

— Какой? Привет, Старый. С ночевкой пустишь?

— Да в гроб краше кладут. Заходи. Выпить бы тебе стопарик, да нет у меня ничего, как назло. А то может, сбегаю?

— Не, не надо. Ты же знаешь, не могу я пить. Сразу ласты заворачиваю, — меня даже передернуло от воспоминаний. — Я прилягу, хорошо.

Старый покряхтел немного, потом отправился с обходом. Я закрыл глаза и увидел перед собой лицо Хьюстона, его взгляд, когда я бил его. Сволочь, он даже не понимал, что я с ним местами с удовольствием бы поменялся. Чтобы это за меня Птица так испугалась, как тогда за этого придурка, когда он примчался в парк за нами. Герой хренов. Кто его просил. Я бы, наверное, в любую ложь поверил, что Птица придумала, лишь бы до края не дошло. И ведь мне даже в голову тогда не пришло на него подумать. Хотя кто же еще, кому бы еще Птица позволила. Еще, небось, и сама попросила, потому что не хватило бы у этого тюфяка все же наглости самому на такое решиться. Да еще и так, чтобы следы остались. Обрадовался, гад, и давай стараться. Он ведь не знает, что нельзя с ней так, что у ней кожа нежная и тонкая, пальцем ткни — уже пятно будет. Да и она промолчала, не остановила… Вот это и есть самое паршивое. Потому и не подумал, что слишком это все серьезно стало бы. Он уже тогда ждал, что я на него с кулаками кинусь, чтобы у нее на глазах пострадать. Чтобы, он — весь из себя ваше благородие, а я — свинья последняя. Да, впрочем, так все и будет теперь. Хоть и на моей стороне правда. Да только, что от этого толку, когда она сама…

Я ведь, дурак, сначала значения не придал тому, как он пялился на нее постоянно, ресницами своими хлопал, сволочь смазливая. На Птицу многие засматривались, да только понапрасну все. Я и был спокоен, пока не увидел, как она на него смотрит. Хорошо хоть, Птица его сейчас не увидит. Все равно жалеть будет: больно сделали мальчику. Да что он знает о боли, урод этот! Птица понять не могла, а я всегда знал, когда она с ним виделась. Взгляд у нее тогда такой делался светлый, словно изнутри светился, и глаза синие-синие, и такие чистые.

Ведь мог бы и не ходить, мог бы отказаться. Да должен был отказаться! Специально спросил, шанс дал. Вот только кому, не знаю. Сразу ведь, сволота, понял куда зову и зачем. По морде видно было, что понял. Мог бы сказать: «Прости, Син, не знаю, как вышло. Птица попутала, сама напросилась, неудобно отказать было.» Да еще, чтобы при ней повторил, чтобы не сомневалась. Все бы тогда по-другому было. Сразу все на свои места встало, само собой решилось. Птица она ведь гордая, поняла бы, кто, есть кто. А теперь…

Морда его окровавленная, всю ночь перед глазами стояла. Так что несколько раз едва успевал на улицу выскочить, рвало как с перепоя. Старый перепугался.

— Ты, — говорит, — Лис, не загнись здесь. Что я тогда с тобой делать буду. Может в больничку тебе?

— Не загнусь, — говорю, — не пыли…

Не мог я загнуться, пока Птицу не увижу, пока она мне свой приговор не скажет. Надеялся еще на что-то, трепыхался… Только к вечеру на другой день обратно пошел. Невмоготу уже стало. Тедди, взглянул, ничего спрашивать не стал. Просек, что не стоит. Только сказал, что Птица приходила.

— Как она? — спрашиваю.

— Не знаю, вроде сердитая была немного, — с осторожничал Тедди. — Да еще Хьюстон в больнице. Ты не в курсе?

— Все новости? Или еще что есть?

— Препод спрашивал, надолго загул у тебя.

— Ладно, разберусь.

Когда я к ним в комнату вошел, Птица сидела на кровати, уткнувшись в коленки головой, а Елка за столом хлопотала.

— Выйди, — попросил я ее. — Пожалуйста.

Она ничего не сказала, только на Птицу покосилась и вышла. Я дверь закрыл на ключ, чтобы никто не мешал. Позвал ее: «Птица…» Она отвернулась: «Уходи. Не хочу тебя видеть…» Подошел я тогда к ней, на колени опустился, в ножки ее босые уткнулся, обхватил руками и говорю:

— Куда же мне идти, Птичка?

— Куда хочешь. К Розе уходи…

— Кто это? — спрашиваю. — И зачем она мне?

Такая тут тоска на меня навалилась, хоть вой. Она лицо подняла, глаза красные, опухшие:

— Доволен, да? Наказал, да? А если я сама его попросила? Давай и меня тогда накажи! Давай же!

Руку мою схватила и по лицу себя ударить ею хотела. Да только не смогла, сил не хватило, удержал я руку, только все внутри оборвалось.

— Да не бойся, — говорю, — ничего с ним не сделали такого. Фейс только слегка попортили… Заживет до свадьбы, еще шире будет.

Ох, и разозлилась она. Сама меня по лицу ударила, потом еще раз, и еще, и слезы — градом. Я даже не закрывался, все равно уже стало. Понял как-то вдруг, что к концу подошел, что больше у меня ничего уже не будет в жизни. Да и жизни не будет… Только когда она успокоилась немного, ладошку ее, которой она меня по лицу била, поцеловал и говорю:

— Значит, все да, Птица? Значит он, да?..

Она на меня уставилась вдруг, словно опомнилась, глаза потемнели, как будто испугалась чего. Долго так смотрела, а потом и говорит:

— Нет, Марк, нет.

Лицо мое ладонями обхватила, и гладить давай, словно стереть что-то пыталась. Обнял я ее тогда и понял, что люди чувствуют, когда им о помиловании объявляют за пять минут до казни. Прослезился даже. А потом поцеловал ее. И она меня тоже. Снова жить можно стало. Только одного боялся, что она к нему в больницу пойдет, да опять все начнется… Да еще понять не мог, какое чудо мне ее вернуло… Да оно и лучше, что не знал…

Прошло несколько дней. Я почти пришел в себя, быстро привыкнув к непритязательному больничному быту. Первое время постоянно спал, с трудом выбираясь из вязкого, обморочного забытья, чтобы сползать на процедуры да иногда в столовую, где все равно почти ничего не ел, спекшая корка на губах, трескалась и кровоточила, пачкая посуду. Было не столько больно, сколько противно. Пару раз забегал кто-то из старших, оставлял передачку с неизменной бутылкой минералки, и быстро исчезал, убедившись, что я иду на поправку. А попросту дрыхну как сурок, предоставив организму самому решать свои проблемы. Да я и не ждал никого особо. В моменты просветления, мысли неотвязно крутились вокруг Птицы и Сина, Птицы и всей вдруг страшно усложнившейся ситуации. Я все пытался представить, как последние события отразятся на нас. Было совершенно ясно, что к прежнему существованию, непонятному, двойственному и потому особенно тяжелому, возврата больше не было. Все, наконец, должно было определиться. И во мне то вспыхивала, то угасала надежда, что наши с Птицей поцелуи были настоящими, и что она, хоть в какой-нибудь степени, испытывала то же, что и я. И, если только это было так, я не собирался сдаваться, чтобы там Син не предпринимал. Ведь, кое в чем он был все же прав. Не знаю, как насчет наглости, не замечал такого за собой, а вот упертым меня многие считали. Да еще беспокоил почему-то странный сон, как неразгаданное, но очень важное послание…

Сходив на завтрак, я вновь завалился на кровать и, закинув руки за голову, бесцельно уставился в окно, где едва брезжило тусклое, хмурое утро. На ветках тополя, видневшихся за стеклом, сидели нахохлившись воробьи. Время от времени они начинали громко чирикать, перепархивая с места на место, потом замирали, чтобы в следующую секунду, внезапно сорвавшись, умчаться прочь по своим воробьиным делам. А через какое-то время вновь, словно бусы унизывали застывшие на морозе ветки. Эта стайка немало развлекала меня в минуты вынужденного безделья, давая отдохнуть от выматывающих, бесплодных размышлений, от которых в конце концов начинала болеть голова и снова тянуло в сон… Однажды, проснувшись от птичьего щебета, я разглядел за окном странных птиц, оккупировавших воробьиную территорию. Большие, серые с яркой желтой полосой на острых крыльях и лихим хохолком на голове, они были похожи на попугаев, неброских зимних попугаев. И хотя, как мне казалось, я видел их впервые, как-то сразу пришло на ум — свиристели прилетели. Не знаю, где и когда я это слышал, может в детстве, но вот ведь, застряло в памяти.