— На самом деле я не хочу этого знать… Ты все равно не сможешь мне солгать. Вот только мне почему-то кажется, что я сойду с ума, если ты мне не ответишь. Он что-то значит для тебя, Птица?

— Это уже не важно, Марк, — ее голос был усталым, очень усталым, но она настойчиво повторила. — Я прошу тебя, обещай, что оставишь Хьюстона в покое.

Синклер долго молчал, потом тяжело, как бы в раздумье произнес:

— Хорошо, я отстану от него. Раз ты меня просишь. Разве я когда-нибудь не делал того, что ты просила. Пусть живет. Он ведь тоже такой послушный, такой исполнительный. Тебе стоило только попросить его… Мы с ним похожи в этом. Ты не находишь?

Он снова замолчал, а потом добавил словно что-то решив про себя:

— Да я сделаю как ты хочешь, но только если ты тоже пообещаешь мне кое-что.

— Что?

— А то! Ты тоже оставишь его в покое, совсем оставишь…

Я впился ногтями в ладони, буквально перестав дышать.

— Мы просто дружим, Син! Просто дружим! Все совсем не так, как ты думаешь!

— Я тебе никогда ничего не запрещал, верно. Но не в этот раз. Дружи, с кем хочешь, но только не с ним.

— Это неправильно, я… — Птица пыталась еще что-то сказать, но Син зло, категорично перебил ее:

— Тогда не проси меня! Его здесь не будет, вот это я тебе точно могу обещать!

И добавил, внезапно смягчившись.

— Я просто не выдержу, понимаешь… Да и потом, для него же лучше будет, для всех нас лучше будет, если ты сразу решишь. Об этом подумай…

Надо же, какой благодетель! Лучше бы он убил меня тогда, сразу. Прошла целая вечность, прежде чем медленно, словно с трудом, она сказала:

— Хорошо… Обещаю.

Я мысленно взвыл: нет, Птица, нет… Мир рухнул и разбился на тысячи мелких осколков, которые тут же впились в сердце своими острыми гранями. Птица сделала выбор, и этот выбор был не в мою пользу. Голос у Синклера потеплел. Он, выдохнул с облегчением, закрывая неприятную для него тему:

— Вот и ладно… Проклятые каникулы, тебе обязательно уезжать?

— Тетя ждать будет, мы же договорились…

Голос Птицы резал мне душу словно бритва, так что было больно дышать.

— Только вернись вовремя, хорошо. Не опаздывай как в прошлый раз.

— Я задержалась всего на три дня.

— Я просто умирал эти три дня, ты даже не предупредила. Мне показалось, я не увижу тебя больше, что тетка уговорила тебя остаться.

— Так вышло, прости.

— Птичка, я не могу тебя потерять, понимаешь. Ты единственное, что у меня есть в этой паршивой жизни. Единственная, кто мне нужен. Я просто задохнусь без тебя…

Син произнес это приглушенно, очень ласково и очень серьезно.

— А помнишь, как я пришел к тебе однажды ночью, когда мне приснился плохой сон…

— Да, помню. И ты еще соврал, что дверь была открыта. Я так испугалась. Ты был как привидение, белый и тихий. Что-то шептал. Я даже не сразу разобрала, что ты говоришь.

— Я обещал, что больше так не буду делать, чтобы ты не выгнала меня. И ты не выгнала. Рассердилась, да. Но я-то видел, что не всерьез. А потом разрешила прилечь рядом, несколько раз провела рукой по моему лицу и сказала: это всего лишь сон, Марк, забудь про него… Ты быстро уснула. Была такой красивой во сне. Такой необычно красивой. Лицо словно светилось, как будто на него откуда-то сверху падал свет, теплый, спокойный свет. Хотя было очень темно. И даже луны в эту ночь не было, ни звезд, ни месяца. И я до утра смотрел на тебя, смотрел как ты спишь. Не мог оторваться. Слушал как ты дышишь. Чувствовал, как бьется под моей ладонью твое сердце. Этот сон, если только это был сон, он еще долго не отпускал меня, но ты была рядом. И все остальное уже не имело значения…

— Я все помню, Марк. — Птица вздохнула. — Я всегда буду рядом.

Ее голос звучал чуть печально. И вместе с тем, в нем было столько нежности, что мне и половины хватило бы на всю жизнь. Я изо всех сил зажмурил глаза, но проклятая влага жгла их изнутри.

— Не замерзла?

Вниз по лестнице, к двери за которой я сидел, скорчившись в агонии, с легким шорохом посыпались мелкие камешки. Наверное, он обнял ее. А потом настала тишина, такая особая тишина, которая бывает, когда люди целуются. И мне захотелось умереть от боли.

На следующий день Птица уехала к тетке. Перед отъездом я получил от нее записку. В ней было всего одно слово, одно короткое маленькое слово: прости. И на этом все. Записку мне передал Син, и она не была запечатана. Когда он протянул мне этот клочок бумаги, меня охватило чувство человека, получившего на руки свой приговор. И то, что принес ее Синклер, отрицало всякую возможность апелляции. Решение было окончательным и не подлежало пересмотру. «Я не читал», — коротко сказал он, развернулся и ушел. Я не сомневался, что Син сказал правду. Ему не нужно было ее читать, он добился чего хотел, остальное его не интересовало.

Как всегда, на каникулах, интернат словно вымер. Потянулись длинные, пустые дни, похожие друг на друга как конвейерные близнецы. Хорошо, хоть Йойо остался. Он ни о чем не спрашивал, развлекал своими песнями и байками. Я все же отдал ему портрет, как подарок на Новый год. Он долго смотрел на рисунок и на меня каким-то очень взрослым взглядом. Потом сказал серьезно и немного озадачено:

— А ты умеешь удивить.

Я расстроился, решив, что ему не понравилось. Йойо на картине сидел в своей любимой позе, скрестив ноги, на обочине мощеного брусчаткой тротуара на одной из городских улиц и играл на гитаре. Перед ним лежал футляр, на дне которого блестело несколько монет. Накрапывал дождь и было пасмурно, лишь на больших крыльях Йойо, таких же ржаво-рыжих как и его волосы, словно веснушки были рассыпаны золотые солнечные зайчики от тонких лучей света, пробившихся через прорехи в затянувших небо облаках. Он закрывался крыльями от дождя, сидел как в шалашике и что-то напевал. Мимо шли люди, перепрыгивая через лужи, спеша по своим делам, и не замечали ни певца, ни его музыки. Лишь небольшая группа подростков смотрела на него из-под навеса у входа в подземку. На заднем плане, среди них, я нарисовал и себя.

— И чем я тебя удивил?

— Почему вдруг крылья?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Просто не хотел, чтобы ты мок под дождем.

Он коротко рассмеялся и сказал:

— Нет, почему они рыжие?

Я снова пожал плечами. Может потому, что это было правильно. А может мне просто нравился этот цвет, такой теплый, солнечный. И я не представлял Йойо другим. Он убрал портрет все с тем же озадаченным видом. Потом произнес, заулыбавшись:

— Спасибо, Бэмби, я тронут. Просто не ожидал. Нет, правда, мне понравилось, очень. Кстати, у меня тоже кое-что есть для тебя.

Он снова нырнул в тумбочку и, пошарив на полке, протянул мне маленькую синюю коробочку. Я открыл ее и на несколько секунд потерял дар речи. На лежавшем там большом белом значке было написано «Ай лав Хьюстон» с красным сердечком на месте слова лав. Значок был старым, весь в царапинах и потертостях, и замок у него был сломан. Некогда черные буквы выцвели и казались серыми, только сердечко сохранило свой пламенно-алый цвет. Я ничего не смог сказать Йойо, даже спасибо, так вдруг защемило сердце. Просто зажал значок в кулаке и молча вышел. Мне хотелось побыть одному. Я знал, что Йойо не обидится, что он поймет. Я так никогда и не узнал, откуда Йойо взял его и был ли это тот же самый, из детства, или просто его клон. Да я особо и не интересовался. Мне было достаточно веры в то, что моя потеря нашлась. И когда я думал об этом, то на душе немного светлело.

Когда становилось совсем невыносимо, я отправлялся бродить по городу. Торчал на площадях с ледяными горками, аттракционами и катками, полными праздничной суеты. Смотрел на радостные лица прохожих, слышал веселые голоса, смех, но все это скользило мимо моего сознания, как будто находилось за прозрачной стеной. Возвращался поздно, не чувствуя от усталости ног, но все равно долго не мог уснуть. Лежал неподвижно на кровати, прислушиваясь к привычным голосам ночных гостей и стараясь ни о чем не думать. Синклер тоже где-то пропадал. По крайней мере, я не видел его до конца каникул.