В плотной синей мгле осеннего вечера интернатские окна заманчиво светились золотыми огнями, моросящий дождь делал их зыбкими и призрачными. Наш «дом с привидениями» выглядел на редкость живописно и при наличии воображения даже жутковато. Так что пока я шел по центральной аллее через влажно шелестевший темный парк в голове теснились образы из разных виденных мной фильмов ужасов, не хватало только заунывного воя хищников или зловещего уханья сов. Это немного щекотало нервы.

В комнате было темно и пусто, но тепло. Скинул мокрую куртку и, повесив ее сушиться на спинку стула, потрогал батарею. Она была такой горячей, что обжигала пальцы. Ну, наконец-то! Не зря в последнее время в этих древних чугунных монстрах с частоколом ребристых секций слышалось тонкое мелодичное журчание. Я тогда закрывал глаза и пытался представить себя лежащим на берегу говорливого лесного ручья. Немного погрел о батарею озябшие, покрасневшие руки, потом осмотрелся и понял, что Йойо еще не появлялся. Не было ни его куртки, ни гитары. Меня это встревожило. Обычно он не уходил надолго. Где он мог так задержаться? Ведь даже не сказал куда пойдет. Может, решил нанести ответные визиты своим ночным приятелям? Все равно странно. Зачем торчать у них весь день, когда они сами вот-вот должны нагрянуть. Тревога не унималась, и я пошел к Птице. Может она знает, куда мог запропаститься мой неугомонный сосед. Все же почти ночь на дворе. Да и хотелось увидеть ее, убедиться, что все в порядке. Однако и Птицы тоже не было. В ответ на мой вопрос Елка только пожала плечами: где-то здесь. Я бестолково заметался по коридорам, не зная куда пойти и где ее искать. Безрезультатно пробежавшись по этажам, свернул на лестницу черного хода. Там было темно. Лишь через небольшие окна, прятавшиеся в глубоких нишах, проникал на площадки свет уличных фонарей, разбавляя царивший здесь полумрак. Где-то наверху горела тусклая лампочка. Эту лестницу мало кто использовал по назначению, особенно по вечерам, место было какое-то жутковатое, да и находилась она в самом конце длинного коридора с нежилыми комнатами. Впрочем, для любителей уединиться все это было только на руку. Здесь частенько назначали свидания, когда погода не располагала к прогулкам, или просто было лень куда-нибудь тащиться. Причем парочки могли не опасаться, что их кто-то застанет врасплох. Двери, ведущие на лестницу с этажей, были такие скрипучие, что вполне заменяли собой сигнализацию. Впрочем, мало кто из интернатских страдал от застенчивости.

Я спустился вниз до самого подвала, но там никого не было. Пришлось вернуться и подняться выше, на площадку третьего этажа. Птица сидела на корточках, на полу, сжавшись в комок и почти сливаясь в густой тени со стеной. Я облегченно вздохнул, присел рядом и попытался заглянуть ей в лицо:

— Еле нашел! Ты от кого здесь прячешься? — До меня вдруг донеслось ее учащенное дыхание. — Эй-эй! Ты что, плачешь что ли?

Я осторожно взял ее за плечи:

— Эй, Птица, да что случилось-то? Ты можешь мне сказать? Тебя обидел кто-то? Девчонки, Роза?… Это он да, Птица, Син?

Когда я упомянул про Синклера, она отрицательно помотала головой, но не сразу, и плач стал словно горше. Я поднялся, увлекая ее за собой и, поддавшись внезапному порыву и поражаясь собственной дерзости, обнял. Наверное, со стороны мы стали похожи на парочку, но в тот момент я об этом даже не думал. Мне только хотелось, чтобы Птица перестала так горько плакать, хотелось как-то утешить ее. Она не отстранилась, а напротив, теснее прижалась и уткнувшись в плечо, продолжала судорожно всхлипывать.

— Ну ладно, не хочешь, не рассказывай, — едва касаясь волос, погладил ее по голове. — Только не плачь, не надо. Хочешь, я с ним поговорю?

О чем я собирался говорить с Сином, не представляю. Да и не стал бы он меня слушать. Вот только если бы это могло ей чем-то помочь, наверное, попытался, нашел, что сказать. Может, что только свинья последняя могла обидеть такую девчонку как Птица. Но Птица снова отрицательно покачала головой.

— Может я смогу помочь? И я умею хранить секреты, если что…

Она не ответила, но постепенно плач стал стихать. И скоро Птица лишь приглушенно всхлипывала. Наконец, успокоившись, она, судорожно вздохнув, спросила:

— Хьюстон, почему так сложно жить?

— Не знаю, Птица…

Я не знал ответа. Не знал, чем мог ее здесь успокоить, что сказать. И почему-то показалось, что виноват в ее слезах был все же Син. А может Роза, а вернее, они оба. В памяти вдруг всплыл один эпизод. Это было недели две назад. Прыгая через ступеньки, я летел вниз по лестнице, погруженной в вечерний сумрак, когда на площадке нижнего этажа, у самой двери, ведущей наружу, заметил две тени. Вернее, сначала принял их за одну, так близко друг к другу они стояли. Я затормозил, намереваясь дать задний ход. И уже успел в замешательстве пробормотать «ссори», как вдруг узнал в слившихся фигурах Розу и, вглядевшись, ясно различил за ее пышной гривой, светлую шевелюру Сина. Не в силах поверить своим глазам, я ошеломленно застыл на месте, словно по команде замри.

— Что встал, Хьюстон, — Роза слегка обернулась, глаза ее недобро блеснули. — Пшел вон. Тебе все равно не обломится.

Я, все еще в смятении, таращился на них, когда Син со словами: «Погуляй, подруга!» резко оттолкнул висевшую на нем Розу. Она обиженно пискнула, а я, наконец, обрел способность двигаться. И, не став дожидаться окончания этой пикантной сцены, поспешно ретировался. Через несколько минут Син догнал меня в коридоре. И с ходу, схватив за грудки, с силой припечатал к стене, так что я с глухим противным звуком ударился о нее затылком:

— Хоть слово Птице вякнешь, и я тебя закопаю, понял, урод!

В его красивых серых глазах, за темным веером ресниц плескались замешательство и страх, самый настоящий страх. А еще в них была угроза, тоже настоящая. Он бы закопал меня прямо сейчас, если бы мог. Но он не мог, хотя и очень хотел, поэтому я просто аккуратно, хоть и с некоторым трудом, отцепил его руки от своей рубашки:

— Сами разбирайтесь.

И пошел дальше.

— Я тебя предупредил, — камнем метнулось мне вслед. — И вообще, это ничего не значит!..

Да, конечно, кто бы сомневался! Я не стал бы рассказывать Птице и без его угроз. Просто не хотел, чтобы эта грязь хоть как-то ее касалась. Но выводы для себя сделал. Нет, я не заблуждался в характере их отношений. И ни на минуту не позволял себе обмануться мыслями, что Синклер отпустит вдруг Птицу, увлекшись прелестями Розы. Просто потому, что больше там нечем было увлекаться. За яркой оберткой скрывался довольно невкусная конфетка. А Синклер был отнюдь не дурак. Ее грубоватая, откровенная напористость, а Роза еще до Птицы не давала ему прохода, возможно, льстили Сину, затрагивая самые темные струны души, но Роза не играла в его жизни никакой роли. Он легко и даже грубо отшивал ее, когда она пыталась подкатить к нему на людях, равнодушно пропускал мимо ушей ее прозрачные намеки и игривые замечания. С Птицей он был совсем другим: мягким, спокойным, уверенным. Голодный, хищный блеск совсем исчезал из его глаз, когда он смотрел на нее. В них светилось, что-то отдаленно похожее на тихое радостное изумление. Не скажу, чтобы мне это нравилось. А если честно, совсем не нравилось.

Я снова осторожно провел рукой по ее волосам, и мне показалось, что от нее едва уловимо запахло больницей. Я хорошо знал этот запах, он навсегда врезался мне в память еще там, в клинике: смесь лекарств и дезинфекции, острый запах боли, страха и одиночества. Я не хотел, чтобы от нее так пахло. Тревога сжала сердце ледяными когтями, когда я представил Птицу в унылых и безликих больничных стенах, пропитанных этим запахом.

— Ты что была в больнице? Что-то случилось? Птица, с тобой все в порядке?

Она вздрогнула и замерла, затаив дыхание. Потом подняла голову и сказала спокойно:

— Со мной все в порядке, Хьюстон. С чего ты взял?