Она сказала ему — уходи навсегда, он ответил, куда же идти мне тогда.

Даже если дойду я до края земли, все равно не смогу от тебя я уйти,

даже если до края небес я дойду, и тогда никуда от тебя не уйду,

даже если мне жизни до края дойти, все равно не смогу от тебя я уйти.

И за краем земли, и за краем небес, и за темной завесой нездешних чудес,

где кончается жизни дорога моя, никуда не смогу я уйти от себя.

На коленях стоял он о пощаде моля: так куда же идти мне, принцесса моя…

Комнату залил призрачный лунный свет, словно вызванный вполголоса звучавшей песней. Он обесцветил и позолотил ржавые вихры Йойо, и на какой-то миг мне померещилось, что это Син. Я вздрогнул и проснулся. В окно палаты действительно заглядывал любопытный блин луны, но ни Йойо, ни Сина здесь, конечно, не было, так же, как и ночных людей. Я был один.

— Сволочь, какая он все же сволочь, — безостановочно билось в мозгу. Мы перешли дорогу и стали прощаться.

— Ты с нами, Лис? — спросил Рафал, старший из братьев.

— Нет, задержусь ненадолго.

— Слышь, Лис, а что он сделал-то? — подал голос младший.

— Плохо он сделал, неправильно, сволочь такая… — кулаки сами собой снова сжались.

— Да, ладно, не переживай, надолго теперь запомнит.

Мы пожали друг другу руки, и я сказал им:

— Спасибо.

Они ответили:

— Нет проблем, братишка. Ты же наш, а мы своих в беде не бросаем. Не пропадай.

Да, действительно, мы еще ни разу не подвели друг друга. Мы — это те из группы, кто сумел уйти. Уйти до того, как стало слишком поздно. До того, как остальных наших положили на той страшной встрече. Из-за нее у нас и пошел тогда раздор, уж слишком дело намечалось нехорошее. Просто хуже некуда. И мы пошли в отказ. Вернее, в отказ пошли братья, Рафал и Молчун. Меня, в общем-то, и не брали на такие дела. Фейс, говорили, у тебя чересчур заметный, только запалишь контору. Да и толку от меня там мало было. Брали, когда в замках поковыряться нужда была. Тогда да, куда без Лиса-малолетки. Он ведь, любой замочек на раз-два расколдует. Да я и не против был, совсем не против. Не лежала у меня душа к таким делам, какие ребята из группы проворачивали. Не знать бы еще про них ничего. Я, может, и раньше ушел, если бы отпустили. Да только куда мне деваться-то было.

А тут как братья в отказ пошли, мне сказали приготовиться. Если честно, чуть не заплакал с расстройства. Все, подумал, край. Да только братья вступились, не побоялись. Сказали, он тоже не идет, что хотите, делайте. Жизнь мне спасли. Они и ребят отговаривали, да только никто их не послушал. Шома, наш главный, тогда разозлился. Говорит мне, ты с кем? У него с Рафом давно терки были, оба по краю ходили. Я сказал, что с ними, с братьями остаюсь. Подумал еще: и будь, что будет. Хоть и ушла душа в пятки, а может еще куда дальше. Да только все одно мне с Шомой ой как идти не хотелось. До дрожи. Уж лучше с Рафом и Молчуном потом ответ держать. Я их с первых дней в группе заметил. Правильные ребята, надежные. Слов никогда зря не бросали, если что решили, то уже не отступят. Все время старался поближе к ним держаться. И они, ничего так, нормально относились, по-человечески, не прогоняли. Нам сказали: потом с вами решим, когда вернемся, ждите. Но решили с ними, насовсем решили. А мы остались. Сами по себе. И это было счастье. Рафал только удивил. Потом, как все утряслось, говорит: пойдем, к ребятам сходим, навестим. Я не въехал сначала, опешил даже. Куда, спрашиваю, сходим? Он ответил, сам знаешь куда. Сходили, постояли, помолчали, еще цветы положили. Тяжко было. Я не любил вспоминать то время, но и забыть до конца не мог. Остались на память татуировка, как клеймо, да старое прозвище. Для своих.

Я их ни о чем не просил. Просто не знал, куда податься после того, как мы поговорили с Птицей. Да уж, поговорили… Как мордой об асфальт приложили. Видеть никого не мог. В спортзал пошел. Пока в богадельню нашу не загремел, мне этот спортзал как дом родной был. Даже ночевал там, когда разрешали. Хорошо было, спокойно. Хоть и не по себе иногда от тишины. Порой полночи не спал, всякая чушь мерещилась. А потом прибился котенок, чертяка рыжий. Тощий, голодный, на улице за мной увязался. Жалко стало, вот и притащил с собой. По дороге сосиску ему купил. Он в нее вцепился, ест, аж давится. Я даже испугался чуток, что застрянет кусок в горле и задохнется. Ничего, слопал, а потом ко мне на маты забрался, под боком пристроился и заурчал, завел свой моторчик. Словно друга нашел. Так и остался он там жить. Ребята не против были. Откормили его. Здоровый стал, важный и нахальный, но меня все равно узнавал. Подойдет и давай об ноги тереться и тарахтеть. Приятно. А потом пропал. Может сам ушел, может, кто помог. Знать бы еще кто…

Думал, пар спущу, успокоюсь, решу, как быть и что с этим уродом делать. Да только начал, такой мрак накрыл, что ноги подкосились и сел посреди мата. Руки затряслись как у забулдыги похмельного и сил нет даже до скамейки доползти. Рафал заметил, подошел и говорит:

— Беда, братишка.

Я головой покачал, не хотел их впутывать. Но он сел рядом и сказал:

— Это не вопрос был. Просто покажи нам кто и можешь не участвовать… Не молчи. Ты же нас знаешь. Мы не подведем.

И тогда я решил. Как в бреду все было. В кошмарном сне, от которого не проснуться. Долго еще потом как вспомню, тошно делалось.

— Я тоже пойду… Аккуратно сможете?

— Насколько аккуратно?

— Нежно.

— Хм. Без проблем. Сам уйдет. Но запомнит…

Только я в это не верил. Ни черта он не запомнит, опять нарвется. Видел я таких, упертых. Правда, мало. Он, ведь, даже не закричал ни разу, на помощь не позвал. Не попросил, что все, хватит, не надо больше, я все понял. Даже когда Рафал ему руку сломать хотел. Долго бы тогда не смог своей мазней бумагу пачкать. Почему-то об этом подумалось. Подождал еще, может, дойдет до него. Нет, только глаза закрыл, и дышать стал громко так, прохрипел что-то. Я еще, когда сюда с ним шел, уже знал, что бесполезно, не поможет. Просто не знал, что делать, что мне с этим делать. Слишком все далеко зашло. До самого края.

Братья ушли, а я сел на скамейку в крошечном сквере на другой стороне улицы и стал ждать. Хьюстона долго не было, очень долго. Я уже решил вернуться посмотреть, что с ним. Хотя ребята и обещали, что он сможет сам встать. Но кто его знает, что там с этим ублюдком случилось. Еще не хватало, чтобы он замерз здесь совсем. Мысль об этом была такой соблазнительной, такой приятной, что я позволил ей несколько минут пожить в своем сознании, а потом прогнал. Птица никогда бы не простила.

Нет, какая он все же сволочь! А ведь, одно время мне даже казалось, что мы можем стать друзьями, настоящими друзьями. Как-то понравилась его физиономия, открытая такая, простодушная. Понравилось, что не повелся, когда наши начали доставать его по привычке, как всех новеньких, и что не бегал на Йойо стучать…

Я уже встал со скамейки, когда он показался наконец. Надо же, даже рюкзак не забыл. Вышел шатаясь, как хорошо поддатый дебошир, которому дружки наваляли, постоял немного, прислонившись к углу, и пошел. По-моему, даже не вполне соображая куда. Прохожие реагировали соответственно, обходя его за несколько шагов. Только какие-то ребята тормознулись. Поняли, видимо, что попал парень под раздачу. Небось, у самих опыт был. Он некоторое время слушал их, немного покачиваясь, а потом свалился на снег. Вызвали «скорую» и его увезли. После этого я тоже ушел. В богадельню нашу не пошел, да и не мог я. Не мог я сейчас с Птицей встретиться. Боялся до одури того, что она мне сказать может, когда про эту сволочь узнает. Да и нехорошо как-то было, мутно, паршиво. К Старому пошел, в сторожке у него решил заночевать. Он все равно по стройке своей полночи шастать будет, пацанье пугать, так что не стесню, лишь бы на месте был и трезвый. Старый, мне на счастье, у себя был, может и трезвый даже. Я уже не разбирал, до того тошно стало.