— Тебе, что плохо? — испугался я. Она посмотрела на меня словно была где-то далеко-далеко, и пыталась разглядеть меня из этого своего далека. Потом сказала, еле шевеля губами:

— Нет, все нормально. Просто голова закружилась.

Да какое там нормально, на ней лица не было. Я огляделся, пытаясь найти скамейку, чтобы ее посадить, и тут понял, что случилось. По другой стороне улицы, по тротуару шел Хьюстон с какой-то незнакомой девчонкой, белокурой и довольно симпатичной. Они прошли мимо, так и не заметив нас. Морда у Хьюстона была немного растерянная, но он согласно кивал головой, а девчонка, что-то без умолку увлеченно тараторила, то и дело теребя этого придурка за рукав. По всему было видно, что они не первый день знакомы. Наш-то дурачок не такой уж оказывается простачок. Надо же в рифму получилось. Скоро от тоски совсем как Йойо начну песенки сочинять. Мы еще немного прошли, когда впереди какая-то лавочка замаячила. Посадил я на нее Птицу, посмотрел на ее лицо и говорю:

— Знаешь, что, уходи. Прямо сейчас уходи. Иди к нему, ты ведь этого хочешь. Да не бойся, не буду я вам мешать, живите спокойно.

Она посидела немного молча, потом глаза на меня подняла. Так посмотрела, что до конца жизни я этот взгляд не забуду, до самой глубины души достал и говорит:

— Нет, Марк, никуда я от тебя не уйду, и не надейся. Так слабость минутная, пройдет сейчас. Весна, наверное, витаминов не хватает, вот и кружится голова. А хочешь, я в твой класс попрошусь. Разрешат ведь?

Сел я тогда рядом, обнял ее и говорю:

— Как же мы с тобой жить-то будем, Птичка.

Она вздохнула тихо-тихо, незаметно совсем и отвечает:

— Мы с тобой Марк хорошо будем жить, очень хорошо, очень долго и счастливо. Это я тебе обещаю.

И словно оттаяла, опять повеселела немного и давай мечтать, планы строить, как раньше мы с ней мечтали, пока этот в нашу жизнь не влез. Только она все хотела, чтобы я учиться дальше стал, у тебя, говорит, руки золотые и голова светлая. Но здесь уж я уперся. Надоела мне эта учеба. Нет, учиться у нас Птица будет, я работать пойду, даже знаю куда. Вот так сидели мы, мечтали. Потом не выдержал я, взял и спросил напрямую:

— Птица, да ты меня хоть немного-то…

— Да, — говорит, — очень-очень…

И обняла крепко так, по-настоящему. А я подумал, может и в самом деле ей в наш класс перейти, если попросить хорошенько, разрешат, наверное.

При первых аккордах медляка, я подошел к их компании и, протянув Птице руку, произнес, молясь лишь об одном в тот момент, чтобы голос мне не изменил:

— Разрешите пригласить вас…

— Ну ты, урод, — Синклер аж задохнулся от возмущения при такой беспримерной и публичной наглости. — Вали отсюда, пока цел.

Лицо его вмиг стало злым, он сжал кулаки и сделал шаг вперед. Все остальные напряженно молчали, впившись в нас любопытными взглядами.

— Син, не надо, — остановила его Птица, слегка коснувшись локтя. — Я потанцую, хорошо?

Не дожидаясь ответа, она взяла меня за руку, и мы влились в толпу медленно кружащих парочек. Я постарался увести ее подальше, чтобы Синклер не мог нас видеть и осторожно обхватил ладонями талию. Она обвила своими тонкими руками мою шею, и мы замерли на какое-то время, обнявшись. Я мог бы простоять так вечность, но Птица слегка отстранилась, и мы стали плавно двигаться в такт музыки. Эта мелодия до сих пор иногда звучит во мне, заставляя сердце сжиматься. Когда мы с Птицей ушли, и нас не стало видно, Син сильно занервничал. Не знаю, чего он боялся. Что я вдруг уговорю ее в последний момент? Напрасно. Он не знал, но я уже пытался сделать это раньше. Птица не стала меня слушать, сказав очень тихо, но твердо: «Не надо больше об этом, Хьюстон, пожалуйста…» Он даже хотел пригласить на танец Елку, чтобы не выпускать нас из вида, но ее внезапно пригласил Тедди, буквально на секунду опередив Сина. Он бы нашел еще кого-нибудь, но его остановил Йойо, сказав: «Будь человеком, дай попрощаться…» И Син послушал.

Мне было так грустно, как не было никогда в жизни. Зарывшись лицом в ее мягкие волосы, я старался запомнить их запах, как легко рассыпались они на пряди, когда я прикасался к ним. Птица молчала, и лишь иногда мою щеку обжигало ее легкое дыхание.

— Птица, давно хотел тебе сказать… — я едва смог пробиться сквозь сжавший горло спазм. Но она отрицательно покачала головой, и прошептала, касаясь своими мягкими, теплыми губами моего виска:

— Хьюстон, ты любишь лето?

— Нет. Я ненавижу его.

На самом деле я люблю лето. Люблю это особое, ни с чем не сравнимое чувство свободы и независимости, которое оно дарит. Когда не нужно ежиться от холода, кутаться в теплую одежду, когда кажется, что весь мир к тебе расположен. Я возненавидел его только сейчас. Летом Птицы уже не будет в моей жизни, так зачем оно нужно это лето, зачем она нужна эта свобода. Мое настоящее лето было там, где Птица. Где блестело в ее глазах золотыми искрами солнце и отражалась бездонная синева неба.

— Совсем не любишь? — разочаровано переспросила она.

— Я люблю апрель, когда в лицо дует теплый весенний ветер, и март, когда только начинает таять, а ночью подмораживает, и под ногами хрустит корочка наста. И холод уже такой, не настоящий, влажный и пахнущий свежим бельем…

— А я люблю лето, — сказала Птица. — И май. Май — самый лучший летний месяц… У тебя очень красивые волосы, Хьюстон. Ты знаешь об этом?

Она взъерошила их рукой, как не раз делала раньше, когда мы еще могли свободно общаться, когда все еще только начиналось и, когда казалось, что нет ничего невозможного.

— Наверное, я буду скучать по твоим вихрам… Вспоминай меня иногда, хорошо, не очень часто.

Я только крепче обнял ее и почувствовал, как она осторожно уткнулась мне лицом в плечо и часто задышала, словно пытаясь остановить подступающие слезы. Когда танец закончился, непоправимо быстро, я не сразу смог разжать руки, чтобы отпустить Птицу. В глазах предательски защипало, и мир вокруг расплылся.

— Птица, я…

— Не надо, Хьюстон.

Она закрыла мне рот прохладными, слегка пахнувшими яблоком пальцами. Я достал из кармана серебряный брелок, когда-то давно, наверное, сто лет назад, полученный мной от Си-Джея, и вложил ей в ладонь:

— Вот, возьми, ладно. Все хотел раньше тебе отдать, да не решался.

Она посмотрела на блеснувшую алмазной искрой птичку с крохотным месяцем, крепко сжала ее в кулачке, затем легко коснулась рукой моей щеки и тихо сказала:

— Пожалуйста, будь счастлив…

А потом ушла. Это был наш первый и последний танец, и я опять не смог сказать ей, о том, что… Впрочем, мои признания все равно ничего не изменили бы. Я видел сквозь поредевшую толпу, как она подошла к Сину, застывшему в напряженной позе, и положила руки ему на плечи. Он расслабился, заулыбался, наверное, даже вздохнул облегченно, и никого не стесняясь, обнял ее, словно, после долгой разлуки и поцеловал. Птица что-то сказала Сину, и они ушли.

Смолкла, наконец, эта невыносимая музыка, и закончился этот бесконечный, длинной в полжизни, танец. Птица вернулась грустной и спокойной. Ничего, недолго еще осталось, а потом мы будем далеко. Она сказала, что хочет попрощаться с ребятами. Обняла Тедди. Он, бедняга чуть не расплакался. Ждал, что и Елка ему на шею кинется. Ну да, как же! Когда Йойо рядом, она и смотреть ни на кого не станет. Сам Йойо был радостный, шутил и улыбался. Птица его тоже обняла. Я слышал, как на ухо прошептала, чтобы присмотрел здесь за этим дурачком. Имя не назвала. Да и так понятно. Сердце опять сдавило болью. Скорей бы уйти. Йойо закивал, конечно, говорит, присмотрю, в оба глаза. Не волнуйся, все нормально будет, я его не оставлю. Думали, небось, что я не слышу. Хотя, пусть их, еще пару часов потерпеть и все. Уже и вещи собрали, и документы. Когда этот торчать не будет рядом, я все сделаю, чтобы она забыла его, чтобы не пожалела о своем выборе. Глаза бы здесь уже ни на что не глядели. Тедди только жалко. Привык я к нему, хоть, и зануда он, конечно, редкостный. Кому он тут нужен будет. Хотел сначала с собой позвать, да передумал. Лучше, если ничто не напомнит… Потом мы ушли, она сама попросила. А в комнате, когда вдвоем остались, совсем сникла. Села, голову опустила, так что лица не разглядеть и молчит. Я ее обнял и говорю: