А больше всего я любил смотреть на снегирей. Они кормились здесь же в больничном сквере. Их карминные грудки, словно закатное солнце, вспыхивали среди серых древесных порослей, освещая собой хмурые декабрьские дни. Они были невероятно красивы, особенно на фоне монохромного, скудного красками пейзажа, и я мог подолгу любоваться этими благородными, веселыми созданиями, пока они не улетали дальше. Любовался и вспоминал сказку, рассказанную Птицей. То, как мы сидели тем вечером втроем, и как было хорошо, пока не пришел Син. В дверь неслышно заглянула молоденькая медсестра.

— Не спишь? — улыбнувшись, спросила она. — А к тебе посетитель.

На пороге палаты, как-то внезапно, возникла Птица. Сердце у меня рванулось наружу, застучав о ребра с такой силой, что чуть не вылетело из груди, во рту мгновенно пересохло.

— Привет, — прохрипел я, глядя на нее во все глаза.

— Привет, — тихо откликнулась она. Потом уставилась на мою разукрашенную физиономию и глаза у нее стали огромными и такими синими, каким, наверное, бывает море после шторма. Я немного подвинулся, и Птица аккуратно присела на краешек кровати. Губы у меня, несмотря на мгновенно вцепившуюся в них боль, сами собой стали расплываться в улыбке. Я сдержал ее, чтобы не напугать Птицу видом только что отобедавшего вампира. Да уж, Син как следует позаботился, чтобы я еще долго не мог не только улыбаться, но и разговаривать нормально. И думать забыл о поцелуях. Он уж постарался стереть их с моих губ своими кулаками и смыть кровью. Надеюсь, ему хоть полегчало после этого. Она зашуршала пакетом, что-то неловко доставая, и сказала, низко опустив голову:

— Я тебе карандаши принесла … и альбом.

Потом вдруг съежилась и застыла, с громким дробным стуком прямо на картонную обложку моего рабочего блокнота закапали слезы. Птица быстро закрыла лицо руками, и пакет с карандашами тут же шлепнулся на пол, а следом за ним и блокнот. Признаться, я здорово растерялся:

— Эй, ты что, перестань! — я, как мог, пытался успокоить ее, гладил по голове, поникшим плечам и повторял. — Все нормально. Не надо, не плачь!

— Хьюстон, — она подняла на меня покрасневшее, влажное от слез лицо и осторожно взяла в свои ладони мою руку. — Не сердись на меня сильно, ладно.

Голос у нее был тонкий и виноватый.

— Да я совсем не сержусь, с чего ты взяла!

Я на самом деле не сердился. В том, что случилось, не было ее вины. И совсем не важно, что она сама меня попросила. Я должен был отказаться. Вот только отказаться я не мог, даже если бы заранее знал, чем это обернется. Птица была тем единственным человеком, которому я не мог отказать ни в какой просьбе, даже самой дурацкой или опасной. По большому счету, я даже на Синклера не мог, как следует разозлиться, потому что понимал, на его месте, скорее всего, поступил так же. Только обошелся своими силами. Я хотел сказать ей об этом, но от волнения забылся, вдохнул поглубже и тут же закашлялся. Грудную клетку сдавила тисками боль, которая просыпалась теперь при каждом неосторожном движении или вдохе. Я невольно поморщился и прикрыл рот салфеткой, которая валялась рядом на тумбочке специально для таких случаев. А когда осторожно, стараясь не сильно ворошить засевший в легких куст чертополоха, откашлялся, быстро смял ее и спрятал под подушку, чтобы не смущать Птицу проступившими на ней пятнами сочного алого цвета с закровоточивших губ. Это было совсем некстати. Птица побледнела, глаза у нее опять испуганно распахнулись и снова стали наполняться слезами. Она так смотрела, что я сказал, отдышавшись:

— Прости. Все нормально. Это ничего, пустяки. Только не плачь, ладно.

Она кивнула и схватив мою руку стала судорожно гладить ее. Спустя какое-то время Птица, уже немного успокоившись, внезапно произнесла напряженным ломким голосом, опустив глаза и комкая в руках край моего одеяла:

— Если ты будешь меня презирать и ненавидеть, я пойму. Это… это будет даже хорошо.

Я уставился на нее, оторопев. Ну, вот что это такое, в самом деле!

— Да за что, Птица! Я же сказал, все нормально. Ты ни в чем не виновата, перестань. А то я сейчас тоже заплачу.

Она замотала головой и стала еще потерянней, еще несчастней. Сжалась как от сильной боли, закусив губу так, что кожа побелела, и по щекам побежали ручейки слез. Пришлось осторожно, ладонями, вытереть ей лицо.

— А что уроки отменили или школа сгорела? Вроде, сегодня не выходной.

Я попытался отвлечь ее немного, развеселить. Птица несколько раз глубоко вздохнула, шмыгнула носом, потом, наконец, слабо улыбнулась, бледной вымученной улыбкой:

— Нет, все на месте. Просто сбежала. Сказала, голова болит…

Она вновь осторожно переплела свои пальцы с моими и улыбнулась уже немного живее. Стало так хорошо. Я видел, что ей было тяжело смотреть на меня, но она, ничего, держалась. И только иногда опускала глаза. Мы говорили, в основном, конечно, Птица, о каких-то пустяках, уроках, новых проделках Йойо, его ночных людях, лишь здесь мне удалось, наконец, нормально выспаться. Но только не о том, что волновало нас больше всего. Может потому, что об этом молчаливый диалог вели наши руки. Я чувствовал, как под моими пальцами быстро пульсировала тонкая жилка на ее хрупком запястье. И от этого сердце у меня заходилось, словно от боли, но такой приятной боли. Птица сидела так близко, что я мог уловить легкий аромат яблочного шампуня от ее волос, и мне нестерпимо хотелось ее обнять. Хотелось, чтобы она всегда смотрела на меня так, как сейчас, этим особым взглядом, когда я тонул в ее глазах, таких сияющих и родных. Синклер казался далеким неприятным сном, да его словно и не было вовсе. Были только мы с Птицей, одни в этой пустой сумрачной палате, одни в целом мире. И этого было достаточно.

Перед тем как уйти она осторожно и ласково взъерошила мне волосы. Провела рукой по щеке, едва касаясь пальцами чуть затянувшихся ссадин, потом внезапно порывисто обняла и прижалась своими горячими губами к моим разбитым в хлам губам. Я замер, охваченный жаркой волной, но она уже скрылась за дверью.

Стоит немного расслабиться, и твои мечты вдруг начинают жить себе своей жизнью, нисколько не считаясь с попытками, впрочем, весьма слабыми и неблагодарными, хоть как-то обуздать их неуместную активность. Если подумать, в этом нет ничего странного. Они рождаются надеждой и ею же питаются, а надежда штука живучая. С упорством сорных трав цепляется она за самую скудную почву реальности, заглушая бурным цветом фантазии чахлые ростки здравого смысла. Так и во мне ожила вдруг безумная надежда и мечта, что Птица и я… Ну, в общем, вы поняли… Я знал, что она не придет больше, она сама мне об этом сказала, но все равно ждал. Глупо, я понимаю. Ждал, вздрагивая от каждого стука двери, напряженно вслушивался по вечерам в шаги в больничном коридоре, представляя, как она появляется в дверном проеме, наполняя пространство вокруг себя теплым радостным светом…

Но вместо этого, однажды, открыв глаза, обнаружил непринужденно сидящего на моей кровати Йойо. Настоящего, не из сна, привычно лохматого и неунывающего, в своем широком черном джемпере. Только было довольно странно видеть его без гитары. Так и хотелось заглянуть Йойо за спину, словно этот весьма объемный предмет мог спрятаться там, свернувшись клубком.

— Спишь, Бемби, — сказал он с осуждением, впрочем, довольно наигранным. — Бесцельно прожигаешь в сновиденьях жизнь свою младую! А вот другим из-за тебя покоя нет! Напрасно они тратят свое время на отрока, впадающего в сон, лишь только смысла в нем забрежжит светоч малый! Подушка мягкая с пуховым одеялом ему дороже, чем вся мудрость мира! Бесстыжим храпом услаждает неразумный свой слух, вместо того, чтобы внимать совету мудрому и наставленью старцев!

— Ох, Йойо, это ты что ли старец! — Я осторожно расхохотался, чувствуя, как напряглись и заныли еще не зажившие губы. При виде этой круглой, сияющей физиономии меня охватила такая радость, что я едва удержался от того, чтобы не обнять друга, вдруг отчетливо осознав, как мне не хватало все это время его добродушного ворчания. А Йойо отбросив высокий слог, широко и безмятежно улыбнувшись, сказал: