Интернатская жизнь не баловала разнообразием: учеба, занятия в студии, мелочи быта, ночные гости. В общем, и этого хватало с избытком, но иногда хотелось вырваться из замкнутого круга однообразных впечатлений. Поэтому, когда директор объявил, что все желающие могут в ближайший выходной приобщиться к культурной форме досуга, которая в данном случае подразумевала поездку в близлежащий мегаполис, я обрадовался, и записался одним из первых. Тем более, что в программу входило посещение музея современного искусства. Да и Йойо был не против составить мне компанию. Но накануне, то ли его как-то особенно утомили ночные приятели, то ли еще что, только утром я не смог его добудиться. Обычно он просыпался сразу, стоило к нему прикоснуться, словно и не спал, а просто лежал с закрытыми глазами. Но, в этот раз, приподняв голову, посмотрел на меня совершенно сонным взглядом и сказал:

— Давай, Бемби, поезжай, повеселись, как следует. А я — пас.

Потом снова плюхнулся на подушку, закрыл глаза и сладко засопел. Уговаривать Йойо, если он чего-то не хотел, было бесполезно. Отчасти разочарованный, я оделся и вышел на улицу, где у ворот парка уже стояло несколько наших, поджидая обещанный организаторами транспорт. Среди них я, с удивлением и досадой, заметил Тедди в компании Киплинга и Джета. При виде меня он скривился и что-то негромко сказал приятелям. Те фыркнули и насмешливо покосились в мою сторону. Ну-ну! Вот уж не думал, что они такие любители культурного досуга. В отместку за испорченное настроение представил, как Джет и Киплинг будут выглядеть в чопорной музейной обстановке в своих затасканных футболках, на которых вызывающие скалились намалеванные белой краской черепа, и усмехнулся. А вот Тедди, как хамелеон мог легко вписаться в любую обстановку. Такая у него была нейтральная внешность.

Выразив мне свое дежурное презрение, они продолжили увлеченно болтать. Джет, сняв куртку и задирая повыше широкие рукава футболки, демонстрировал новую роспись на своих худых, жилистых руках. Он мечтал о татуировке в виде двух драконов, которые по спирали огибали бы его руки до самых плеч. Причем хотел, чтобы на одной конечности дракон был черный, а на другой — красный. Я слышал, как он трепался об этом в компании. Говорил, что тату будет первое, что он сделает после окончания интерната, когда нас отправят в свободное плаванье. Вот только деньжат немного подкопит. А пока, чтобы скрасить ожидание этого счастливого события расписывал себя, довольно неумело, несмываемой тушью, красного и синего цвета. Несмываемая тушь постепенно смывалась, и Джет периодически обновлял свою псевдотатушку. Считал, что выглядит круто, и поэтому даже в холодную погоду старался повыше закатать рукава рубашки. Мерз, но терпел, неделями потом шмыгая носом. Мне его разрисованные руки казались просто грязными. Понятно, что мое мнение его совсем не волновало. Он все подбивал Сина найти ему путного мастера, способного за недорого воплотить в жизнь его фантазии, но тот только фыркал в ответ.

У самого Сина, кстати, была татуировка, на запястье левой руки — свернувшийся клубком лисенок, довольно симпатичный. Син зачем-то прятал татушку под широким кожаным браслетом и не любил, когда на нее обращали внимание, словно стеснялся. Я заметил рисунок, когда мы отмывались после целого дня работы в парке, где, следуя директорскому распоряжению, сражались с бурьяном. Готовясь к приезду очередной комиссии, собирали всякий хлам и мусор, прописавшийся в зарослях кустарника. Пятна зеленого травяного сока и оранжевой крови чистотела с трудом поддавались воздействию холодной воды. Син тогда снял браслет и, заметив мой взгляд, хмуро бросил: «Что уставился, Хьюстон?» Я отвернулся, а он, раздраженно брызгая водой, стал яростно тереть руки мылом. Потом, кое-как сполоснув, вытер их насухо и ушел, не сказав больше ни слова и на ходу наматывая темно-коричневую полоску толстой дубленой кожи на прежнее место.

Вскоре подъехал желтый как яичная клякса автобус. Гомоня и толкаясь, толпа начала загружаться в него, торопясь занять удобные места. Когда я попал в салон остались только кресла сразу за водителем. Они считались самыми отстойными, может из-за таблички, извещавшей, что предназначены места для инвалидов. Видимо никто не хотел подставляться под далеко не дружеские подколы. Меня их расположение вполне устраивало, по крайней мере, хоть основная масса народа была у тебя за спиной, и ты их не видел. Да и потом, я привык к подобным шуткам, выработал, что-то вроде иммунитета, находя их отчасти даже справедливыми. Особенно если учесть, что инвалиды — это люди с ограниченными возможностями. Мои возможности также были ограничены, как физические, так и прочие. А на правду не обижаются. По крайней мере, так принято среди воспитанных людей. Так, что шутите, голуби, шутите. Я сел и уставился в окно, ожидая отъезда. День обещал быть ясным и теплым. Косые лучи утреннего солнца скользили по пыльным стеклам, высвечивая грязные потеки и брызги.

Заурчал мотор, защелкали, входя в замки, ремни безопасности и тут начались сюрпризы. Автобус качнулся, принимая нового пассажира, и сердце у меня пропустило пару ударов. Птица остановилась в проходе, осматриваясь. Я не знал, что она тоже едет. Сина рядом не было, но Тедди, Джет и остальные из его свиты, вольготно расположившись в престижных задних рядах, приветственно засвистели:

— Эй, Птица сюда! Мы тебе место заняли.

В их рюкзаках что-то интригующе позвякивало, а сами они казались возбужденными, словно в предвкушении веселого приключения. Она поморщилась:

— Меня уже сейчас от вас укачивает, — а потом, скользнув по салону взглядом, спросила: — Хьюстон, у тебя свободно? К окну пустишь?

Я только молча кивнул и пересел. Она плюхнулась рядом и проворчала:

— Фу, хоть бы окна помыли.

— О, ты глянь, — услышал я голоса позади нас. — Она с Хьюстоном села. Эй, Птица, а не боишься, что толстого укачает. Вот прикол, потом ведь не отмоешься.

Они громко и радостно заржали.

— Меня не укачивает, — зачем-то тихо сказал я.

— Не парься, Хьюстон, — услышала меня Птица. Немного поерзав, она удобно устроилась в мягком кресле. Достала из кармана своей кожаной, цвета старого шоколада, куртки наушники и откинулась на спинку, довольно улыбаясь. Автобус тронулся, на повороте меня немного занесло, и наши плечи на миг соприкоснулись.

Мегаполис встретил нас дорожными пробками, в которых автобус продвигался вперед короткими рывками, подолгу замирая в ожидании просвета в сплошном потоке машин и принимаясь периодически сигналить. Птица сидела спокойно, изредка бросая на меня быстрые взгляды. Мы немножко поболтали в дороге в основном о школьных делах. Ей почему-то было интересно, какой у меня был прежний класс, насколько дружный и не скучаю ли я по кому-нибудь из тех, с кем пришлось расстаться. Я не скучал. Все, что мне было нужно, Карандаш и студия, остались в моей жизни. А близких друзей я завести не успел, не сложилось как-то. Хотя и врагов у меня там не было. К тому же, тот класс был давно и прочно поделен на кланы, объединенные либо общими интересами, либо общей враждой. Я не вписался ни в один из них.

Когда мы, наконец, вырвались из утомительного дорожного плена, и заколесили по улицам, я зачаровано уставился в окно на поминутно меняющийся городской пейзаж, чувствуя какое-то детское восхищение перед архитектурными изысками новостроек, прорастающих свозь старый город. Башни высоток, симфонии из стекла и бетона, возвышались как вершины Эвереста на фоне пронзительной голубизны неба. Сияли белоснежными уступами этажей, фантастически огромные и прекрасные. Облагороженные фасады домов, причудливый декор витрин многочисленных магазинов, мелькающие вдали скверы, разнообразные памятники, площади, клумбы и газоны, с уже пожухлыми цветочными композициями, притягивали меня как магнит. Хотелось выскочить из душного тряского автобуса, пройтись пешком, неторопливо, внимательно разглядывая все это великолепие. Я так увлекся, что не сразу расслышал вопрос Птицы: