— Ночь, обман, туман и стужа, никому ты здесь не нужен. Впереди зеркальный плен, все на этом свете — тлен. Хочешь с жизнью поиграть, тайну мрака распознать? Отгадай, кто будет первым, кто вторым и если верным твой ответ сочтет судья, то наградой буду я.

— Отгадай, кто будет первым? — я скорее подумал это, чем произнес вслух. Но в ответ снова раздался едва уловимый шелестящий шепот:

— Ты забыл или не знаешь, если первым угадаешь, что скрывают зеркала, не прервется жизнь твоя.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

И почему-то в тот момент мне совсем не показалось странным, что я разговариваю с самим собой, пусть и отраженным в зеркале. Я словно провалился в сон, в кошмарный сон. Все тело сковало холодом, и я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и даже отвернуться от зеркала тоже не мог. Взгляд зеркального двойника держал меня под своим прицелом, не отпуская. А в уши продолжали с тихим змеиным шелестом вползать слова.

— Слушай, слушай и поймешь. Свой покой ты здесь найдешь. Я могу тебе помочь, тяжесть жизни превозмочь. Ты позволь мне сделать это, слушай верного совета. Будем мы с тобой друзья: я как ты, а ты как я. Хочешь это испытать, хочешь сильным, грозным стать, будут все тебя бояться, взгляда, гнева опасаться. Будешь судьбы ты вершить, будешь вечно во мне жить.

Голос завораживал и усыплял, обволакивал сознание туманом, не отпускал. Хотелось расслабиться, целиком отдаться разлившейся по жилам стуже, слиться с ней и перестать замечать. Черты моего лица, там, в зазеркалье, вдруг заострились, стали резче, отчетливей. Щеки запали, а глаза из карих превратились в угольно-черные, два бездонных колодца не отражающих свет. И от этого взгляд стал уверенным, властным. Силуэт вытянулся и стал тоньше, а рука, все еще касавшаяся стекла костлявее. Это был я, но уже и не я. Сквозь мое отражение, выплыв из зеркальной глубины проступили черты чужого лица. Одновременно красивого и жуткого, привлекательного и отталкивающего, молодого и старого, даже древнего. Это зрелище наполнило меня таким ужасом, от которого казалось навечно заледенело сердце. Я молчал ни в силах вымолвить ни слова. Тот, который в зеркале вдруг нахмурился, на лице промелькнула гримаса злости и узкие синеватые губы прошептали:

— Только представь: все тайны мира, все скрытые во тьме тайны ты сможешь узнать. Я расскажу тебе, я покажу их тебе. Сила, ум, красота, обаяние, хитрость и ловкость, знание, тайное знание. Все что захочешь — все будет твоим. Они все захотят быть как ты, захотят, но не смогут. Жалкие, слабые, ненадежные, глупые. Мы будем смеяться над ними. Да, смеяться, хохотать во весь голос, когда ты будешь мной, а я тобой. Когда мы будем как одно целое. Ты согласен? Отвечай же, я жду. Почему ты молчишь?

— Но ведь, это буду уже не я. — промелькнуло в голове.

— Да, — вновь прошелестел голос, и вслед за этим послышался тихий сухой смех, словно начал осыпаться песок в яме, на дне которой я внезапно очутился. Мне стало душно. Показалось, этот все еще звучавший безжизненный песчаный смех, забил мне легкие, так что стало трудно дышать. — А разве это не то, что ты хочешь? А? Я ведь прав? Я знаю, да знаю, я прав. Ну посмотри на себя. Посмотри же! Кому ты нужен сейчас такой: жалкий, неуверенный, никчемный и неуклюжий. Зачем ты нужен себе такой: отвратительный уродливый неудачник, которого все презирают, над которым все смеются, которого никто никогда не полюбит.

И я внезапно увидел себя в зеркале именно таким, каким меня описывал этот, другой: жалким, отвратительным уродом, распухшим до невероятных размеров, с перекошенным лицом идиота. Так что захотелось в ужасе отшатнуться или зажмуриться. Но я не смог, пребывая в ледяном оцепенении. Тело не слушалось меня, не слушалось команд, которые отчаянно пытался посылать ему мозг, стараясь вырваться из плена неподвижности. Вдруг повеяло такой безысходностью и тоской, что где-то глубоко в сознании мелькнула мысль, что, возможно, я как-то ухитрился, сам того не заметив, умереть, и сейчас лежу где-нибудь бездыханный, а над моим хладным телом рыдают… А, впрочем, вот незадача. Рыдать-то действительно некому. И такой меня накрыл мрак и холод, что заплачь я сейчас, из глаз покатились бы не слезы, а ледяные шарики. Тихий шелестящий голос вновь зазвучал в моем сознании.

— Только я могу помочь тебе все изменить. Вот увидишь, как хорошо быть другим, как хорошо быть мной.

— Кто ты?

— Я твой друг, — по его лицу снова пробежала едва уловимая рябь, — Твой друг. Я тот, кто хочет тебе помочь. Тот, кто может тебе помочь. Верь же мне. Только со мной у тебя все получится. У нас все получится. Все, что захочешь. Нам никто не сможет помешать, никто не посмеет встать у нас на пути. Все будут бояться и уважать нас, бояться и уважать тебя. Ну, как тебе это? Нравится? Скажи, ведь, ты хочешь, чтобы так было?

— Ты говорил, я что-то должен сделать?

Мысли путались, вязли в ледяной мгле. Хотелось согласиться с вкрадчивым шепотом. Впустить его, неотвязно стучавшего в дверь моего сознания, и не чувствовать больше навалившейся вдруг невыносимой тяжести всех прошлых горестей и несчастий, чтобы обрести покой, там в ледяной зеркальной глубине. Голос заговорил снова, и с каждым словом мрак вокруг стал сгущаться, становиться плотнее. Как будто воздух стал водой, и она давила на меня своей толщей, лишая мыслей, чувств и желаний, погружая в беспробудный холодный темный сон. Но что-то внутри меня противилось этому сну, не давая окончательно утонуть в нем.

— О, совсем ничего, малость. Такую малость. Просто позволь мне быть твоим другом. Произнеси это вслух. Скажи: «Я хочу, чтобы ты стал моим другом. Я хочу быть другим. Хочу быть тобой.» Ну, говори же!… Ведь, ты всегда хотел иметь друга, хорошего, надежного друга, не быть одному.

Я, наконец, с огромным усилием оторвал от стекла словно примерзшие к нему пальцы и опустил руку. Мой непохожий двойник, чуть помедлив, сделал то же самое.

— Да, верно, я бы хотел иметь друга, всегда хотел… — каждое слово давалось с трудом, я едва мог шевелить застывшими от холода губами. — Но я не хочу быть тобой. Нет, не хочу. И знаешь, у меня уже есть друг, хороший, надежный друг. И мне кажется, что он не считает меня таким уж никчемным. И еще, я думаю, ему бы не понравилось, если бы я стал другим.

Вдруг очень ясно вспомнился Йойо. Встала перед глазами нескладная худая фигура, поджатые под себя ноги, склоненная над гитарой лохматая рыжая голова. Как наяву услышал его негромкий ласковый голос, который позвал меня: «Бемби». И я очнулся от наваждения. Исчез давивший тяжестью мрак, стало легче дышать, в голове прояснилось. Занемевшие пальцы до боли сжимали почти погасший фонарик. Мое отражение потускнело. Передо мной стояло лишь ветхое зеркало, на котором время оставило немало темных старческих пятен, длинная трещина пересекала его по диагонали. На завитушках резной рамы лежал поддернутый инеем слой пыли. Наверное, свет луны, просочившись сквозь ставни, да собственное, некстати разошедшееся воображение на время создали у меня эту странную иллюзию. А может это действительно был сон, в который я едва не провалился, замерзая. Бросил еще один взгляд на свою вполне обычную и привычную физиономию и невесело усмехнулся: надо же, как залюбовался, чуть не замерз.

Под ногами громко похрупывала мешанина из глины и помета, когда я с помощью энергичных движений пытался вернуть подвижность окоченевшему телу, дышал на больно ломившие от холода пальцы, усиленно растирал плечи, и уже в который раз клял Сина за вероломство, а себя за наивность и забывчивость. Уж мчаться на продуваемый ветрами чердак без куртки было, мягко говоря, очень легкомысленно. Фонарик совсем погас и, чтобы не торчать в вонючей темноте, я подошел поближе к окну. Там было морозней, но свежее. Интересно, подумал, а где же сами голуби? Куда исчезло их беспокойное, прожорливое племя? Может, нашли квартирку поуютней нашего древнего чердака? Жаль, сейчас мне так не хватало их живого воркования.