Посмотрела на него девочка грустно-грустно и говорит:

— Брату твоему помочь очень трудно. Да, наверное, почти и невозможно. Он в плену у того, кто никогда не видел солнца. Он не отдаст его так просто. Ни за что не отдаст.

— Да кто же это такой! В каком плену? И как это случилось?

— Пойдем, — сказала девочка. — Я тебе расскажу.

Взяла она Младшего за руку и повела за собой. И чем дольше они шли, тем светлее вокруг делалось. Не как днем, а как звездной ночью. Так что разглядел Младший и траву под ногами и какие-то камни да кусты по сторонам. Даже показалось домишки вдали окнами засветились. А впереди две узкие полосы заблестели, как два серебряных, тонких луча, длинные-предлинные. Не лучи это оказались, а рельсы. Пошли они дальше вдоль рельс, пока не пришли к остановке. Скамейка и сверху навес от дождя и солнца. Только показалось Младшему, что не светит здесь солнце вовсе. Сели они с девочкой на скамейку, и стала она рассказывать.

— Брат твой хоть и похож на тебя как близнец, но совсем не такой как ты родился. Не такой особенный. А обычный, хоть и совсем неплохой мальчишка. Почему так вышло, я не знаю. Только если ты — особенный, то Зазеркалье для тебя дверь, а если обычный — то ловушка. Ведь здесь все правда и все ложь. И понять это может только тот, кому дано. И только такой как ты здесь туда, куда надо попадает и в свое время. А если обычный человек, и не в свое время, то его встречает, тот, кто никогда не видел солнца, разговор заводит, обещает все, что хочешь исполнить. Но нельзя его слушать. Ни за что нельзя. Потому что, ничего он не может дать, совсем ничего, только мрак и холод. Ведь он никто. Без имени, без лица, без души. А вот забрать может. То, что у тебя есть, твою жизнь, твою душу, твое время. Ему нужен кто-то, чтобы заполнить свою пустоту. Она томит его как голод, как жажда, которые никогда не проходят. Только не голод это и не жажда, а тьма и злоба. Если его долго слушать, то начнешь соглашаться с тем, что он говорит, а потом сделаешь все, что он скажет. А потом ты исчезнешь и будет вместо тебя тот, другой. И будет жить твоей жизнью, сея вокруг себя мрак и холод.

— Неужели теперь уже поздно? — закрыл Младший лицо руками и заплакал.

— Почти, но не совсем. А может и совсем. Смотря что, ты для брата готов сделать, чтобы вернуть его, чтобы спасти.

— Все что нужно. Даже жизнь отдам, с радостью, — сказал Младший горячо. И слезы его тут же высохли. — Говори, что мне нужно сделать, Светлячок! Ведь, ты знаешь. И я ничего не боюсь, никаких испытаний, ни смерти, ни холода.

Посмотрела на него девочка и заблестели у нее слезы на глазах.

— Нет, не жизнью ты своей пожертвуешь. Она у тебя долгая будет, очень долгая. А счастьем. Таким огромным счастьем какое редко кому выпадает. С этим ты справишься?

— Счастьем? — растерялся Младший. — Что еще за счастье? Да никакого мне счастья не нужно, если я брата потеряю. В нем все мое счастье.

Тут откуда-то издалека послышался звук, как если бы где затрезвонил трамвай. Девочка встала со скамейки, положила Младшему руки на плечи и сказала:

— Оглянись вокруг. Видишь эти валуны? Это те, кого забрал тот, кто никогда не видел солнца. Они стали камнями, холодными, ничего не чувствующими, ко всему равнодушными. И останутся такими навсегда. Навсегда. Запомни это. А теперь прощай.

— Постой! Ты не сказала, что мне делать, как мне спасти брата? И почему прощай, разве мы не встретимся больше, Светлячок? Постой же не уходи. Еще хоть минуту побудь со мной.

Но девочка уже очертила в воздухе серебристый овал и прежде, чем шагнуть в него и исчезнуть, сказала печально:

— Ты сам все поймешь. А сейчас жди, он уже близко.

— Близко? — пробормотал Младший. — Кто близко? Тот, кто забрал брата?

Но ему никто не ответил. Только послышался прежний звон и вскоре вдали на рельсах показался крохотный мерцающий огонек, который все рос и рос, пока не стал большим и ярким фонарем, освещавшим путь трамвайному вагону. Заскрежетав, весь красно-золотой, трамвай остановился, дверь открылась и со стороны вагоновожатого послышался хрипловатый мужской голос.

— Граждане пассажиры проходите в салон, не толпитесь у дверей, не задерживайте движение. Следующая остановка конечная.

Младший посмотрел по сторонам, но кроме него никого вокруг не было, никаких других пассажиров. Тогда он зашел в трамвай, и, хотя вагон был совершенно пустым, не стал задерживаться в дверях. А прошел в середину салона, чтобы не расстраивать вагоновожатого, и сел на сиденье. Он все-таки был хоть и озорным, но очень воспитанным и вежливым мальчиком. Только вот со светящейся девочкой почему-то всегда забывал поздороваться. На потолке тускло горела одна-единственная лампочка. Когда трамвай тронулся, она тревожно замигала, но не погасла. Стекол в окнах трамвая не было и теплый ночной воздух приятно обдувал лицо Младшего, хотя и немного резал глаза. Трамвай негромко постукивал на стыках, покачивался и периодически трезвонил. Младший смотрел в окно и думал о брате и девочке, Светлячке. И хотя очень тревожился за брата, не мог сказать точно, о ком из них он думал больше. Трамвай замедлил движение. Валуны, мелькавшие в отдалении за окном, приблизились и теперь Младший если бы захотел, мог дотянуться до них рукой. Он даже разглядел, что многие из камней, вблизи очень похожие на старые могильные камни, словно сединой были подернуты инеем, хотя он никакого холода не ощущал. Трамвай остановился и Младший встал, чтобы выйти. Но дверь оставалась закрытой, и он снова выглянул в окно. Трамвай стоял на узкой полосе земли, которая, выдаваясь далеко вперед, нависала над краем бездонной пропасти. Там же, над краем, как будто обрезанные острым ножом, заканчивались рельсы

— Эй, — позвал он вагоновожатого. — Это конечная? Я могу выйти?

— Можете, — согласился вагоновожатый. И трамвай слегка качнувшись снова начал двигаться, постепенно съезжая к краю пропасти. Вот уже его передняя часть нависла над пустотой, и первая пара колес остановилась. Другие же продолжали со скрипом вращаться, увлекая вагон все дальше и дальше, пока он, наконец, не оторвался от рельс и не полетел в пропасть. Младший, который едва удержался на ногах, вцепился в поручень кресла и шумно выдохнул от изумления, но тут почувствовал, что совсем не ощущает падения. Хотя он вместе с трамваем со страшной скоростью летел вниз. И почему-то Младшему ни капельки не было страшно. За окнами замелькали звезды, целые россыпи звезд, и среди них белые невесомые облака, длинные и прозрачные как тонкая кисея или пух. Он летел сквозь облака и звезды очень долго, а когда наконец упал, так и не увидел куда. Словно кто-то закрыл ему глаза мягкими теплыми руками и когда убрал их, он обнаружил, что оказался у себя дома, в своей комнате. Только было уже утро и внизу на первом этаже были слышны голоса родителей. Младший, замирая от страха прислушался, боясь услышать плохие вести. Но голоса, доносившиеся в приоткрытую дверь, были совсем не грустными.

Тут его громко позвали и когда он спустился, то увидел своих счастливых родителей, а между ними сидел брат живой и здоровый, только очень бледный, похудевший и усталый, как после долгой, тяжелой болезни. Он улыбнулся Младшему своей прежней такой родной и знакомой улыбкой. А Младший обнял его крепко-крепко и почувствовал, что тот снова стал теплым, и сердце у него билось очень сильно и часто. Он спросил брата:

— Ты в порядке? Что с тобой было?

И тот ответил:

— Я не помню.

Постепенно история эта стала между ними забываться. Зеркало больше не светилось и было просто обычным изделием из стекла и серебряной амальгамы. Хотя Младший еще долго не мог смириться с его обычностью и все же пытался проникнуть внутрь. Или стоял и вглядывался в его поблекшую поверхность, бормоча про себя: «Светлячок, где же ты?» Сначала часто, а потом все реже и реже, пока совсем не забыл про чудесное зеркало за более интересными делами.

Прошли годы. Братья выросли и возмужали. Старший из них стал инженером, очень хорошим толковым инженером. А Младший — мастером по зеркалам. Он целыми днями возился с зеркалами. Обрабатывал особым способом стекло, изобретал новые отражающие покрытия, собрал целую библиотеку книг про зеркала. Все пытался сделать какое-то совершенно особенное зеркало. Хотя, чем его не устраивали обычные, не говорил. Между тем, хоть и не получалось у него, что хотелось, мастером Младший стал замечательным. И даже обычные зеркала выходили у него такими чистыми и ясными, что смотреться в них было одно удовольствие. И еще они, сколько бы времени не проходило, совершенно не нуждались в чистке, потому что не липла к ним никакая грязь. Свои, как он считал, неудачные экземпляры, Младший продавал. Ведь надо было на что-то жить и помогать родителям, которые стали, к слову сказать, совсем старенькими. Зеркала его не то, что пользовались большим спросом, но и не залеживались.