В тот день Йойо был от чего-то не в духе, и свое настроение транслировал в окружающее пространство посредством весьма неблагозвучного музицирования. Когда от депрессии меня стало отделять критически малое расстояние, я поспешил из комнаты, пока еще мог отличить дверь от окна. Идти особо было некуда, и бесцельное шатание по коридору, в конце концов, прибило меня к берегу, так называемой рекреации или большой, наподобие холла комнаты, разделявшей наш этаж на два крыла, в одном из которых вели свою таинственную жизнь девчонки, в другом обитали мы, ребята. Здесь стоял старый телевизор, который никто никогда не смотрел. Хотя он постоянно был включен и непрерывно бормотал что-то, создавая некий фон.

Из всех благ современной цивилизации это достижение человеческого гения вызывает у меня наибольшее раздражение. Мне кажется из средства информирования он незаметно мутировал в тайное орудие неведомых, но, несомненно, враждебных разумному человечеству сил. Возможно даже инопланетных, наделивших его мощным парализующим действием. Стоит простодушному землянину немного зазеваться, бросив мимолетный взгляд на мельтешащие на экране этой адской штуки картинки, как несчастный влипает в него, как муха в мед, тщетно пытаясь в редкие моменты просветления скинуть его сладкие, вязкие путы. Но в данном случае, как формальный повод торчать здесь, он вполне годился.

Между тем, все сидячие места, большой диван и пара кресел перед ящиком грез были уже заняты компанией, а лучше сказать свитой, несомненно, самого популярного члена нашего интернатского сообщества — Синклера. Впрочем, он нигде не остался бы незамеченным. Син был красив. По-настоящему красив. И на самом деле очень похож на этого актера, Рори Синклера, звезду сериалов для тинейджеров. Никогда до этого не видел я вживую таких откровенно и даже вызывающе красивых представителей одного со мной пола. Длинная челка цвета бледного золота, с благородным пепельным отливом, хищный взгляд серых, как звездная пыль, глаз из-под темных ресниц, такие же темные вразлет брови оказывали на девчонок просто гипнотическое действие. У него была улыбка, или скорее усмешка, человека, в полной мере сознающего свое превосходство над ближними, снисходительная и немного небрежная. Надо отдать ему должное, Син не придавал такого уж особого значения своей исключительной привлекательности, просто пользовался этим, когда ему было нужно. Тогда он становился убийственно обаятельным, так что от него трудно было отвести взгляд, и ты даже не сразу понимал, чего он от тебя хочет. Понятно, что при этом он получал все, что хотел. Синклер был старше меня года на полтора, и выглядел совсем взрослым, хотя учились мы в одной параллели. Первый раз увидев его в столовой, я слегка напрягся, решив, что это он мелькнул тогда в зеркале. Но Син скользнул по мне равнодушным, не замечающим взглядом, отвернулся, и я успокоился, показалось.

Я уже вошел, когда заметил, что, пожалуй, здесь и без меня тесно. Но задний ход давать не стал, так как на мое появление никто не обратил внимания. Шел обычный в таких случаях треп, обсуждали что-то свое. Я устроился на подоконнике и углубился в созерцание. За стеклом неторопливо угасал хмурый осенний день. Деревья в интернатском парке стояли голые, живописно выделяясь обнажившейся графичностью крон на неярком полотне неба. Здесь лучше всего подошла бы акварель, чтобы передать серую размытость облаков, грязно-охристый ковер опавшей листвы, влажный блеск старого щербатого асфальта за кисеей моросящего дождя. Я привычно начал переносить пейзаж из оконной рамы на бумагу. Мысленно, конечно. Мне нравилось рисовать воображаемые картины, подбирать оттенки, представлять в какой технике, лучше передать то или иное настроение. Кое-что я потом действительно воплощал в жизнь, но большая часть этого творчества благополучно растворялась в воздухе и памяти, чтобы дать место новым картинам и впечатлениям. Это был целый мир, в который можно было уйти, завернуться, словно в уютный невидимый кокон, отгородиться им от реальности. Мир, который был моим лучшим другом и личным психотерапевтом. Моим миром, иногда представлявшимся мне более реальным, чем тусклые будни окружающей действительности, в которой мне порой казалось, что я блуждаю по душным каменным джунглям, встречая странных персонажей, стремящихся выпить мою кровь и съесть мою печень, намотать на кулак мои нервы. Лишь беря в руки карандаш или кисть, я испытывал почти физическое облегчение, освобождаясь от чувства сдавивших голову тисков. Подобно волшебной палочке, они исполняли любое мое желание. Если мне хотелось весны, я рисовал весну, погружаясь в ее настроение, и словно наяву начинал ощущать свежий и теплый майский ветер, напоенный ароматом первой, еще клейко липнувшей к пальцам, зелени, ласковое прикосновение солнечных лучей к своему лицу. Если мне было грустно, то на картоне возникали виды моего идеального города, места, где я хотел бы жить и по улочкам которого мысленно путешествовал.

Белая ровная, словно свежевыпавший снег, поверхность бумаги вызывала к жизни так много идей и образов. Они начинали тесниться в голове, крича наперебой: меня, выбери меня. Я рисовал, сколько себя помню. Сначала это были цветные карандаши, которые мне, как всем малышам, совали, чтобы чем-то занять. До сих пор встают перед глазами, стоит лишь немного приоткрыть пандоровый ящик памяти, бледные разноцветные линии, волшебным образом преображавшиеся в скачущих тонконогих лошадок с пышными метелками хвостов, маленькие домики с огромными окнами, леса загадочных деревьев… Улицы придуманных городов, я полюбил рисовать, став немного постарше. Населял их микроскопическими фигурками жителей, собаками и кошками, птицами, тщательно прорисовывал множество мельчайших деталей, создавая подробную картину совершенного бытия.

А потом я влюбился в волшебство акварели, когда один единственный мазок кистью, мог вызвать к жизни вселенную образов. Расплываясь по влажному листу бумаги, краски открывали для меня окно в параллельный мир, лучший мир, более светлый и радостный, более правильный. Я лишь помогал ему оформиться, обрести зримые очертания. Зыбкость акварели, ее капризность, меланхоличность и яркость одновременно, завораживали.

Забыв обо всем на свете, не замечая бегущих минут, я мог простаивать перед витринами, где выставлялись товары для художников, любуясь радугой оттенков, острыми грифелями карандашей, изучая названия на тюбиках с красками, как пароли, открывавшие дверь в страну мечты…

— Может в «Планету» заскочим… — громкие голоса, непрошенными гостями вторглись в мои размышления, возвращая в реальность. Похоже, у компании было настроение проветриться. «Планета», недавно открытый неподалеку торгово-развлекательный комплекс был любимым местом тусовок всей местной молодежи. Я тоже изредка бродил там без особой цели. Син, обведя глазами своих вассалов, снисходительно заметил:

— Да, можно пройтись. Кстати, кто в курсе, там веники продают? В смысле цветы, — поправился он, в ответ на обескураженные взгляды. Однако! С чего вдруг в нем такая галантность проснулась? Как-то не замечал я, чтобы он баловал Розу особыми знаками внимания. Ее, кстати, с ними не было. Значит, ждет сегодня супергерл сюрприз и праздник. Может, хочет загладить перед подружкой свое хамское поведение? Последние несколько дней Син был какой-то уж слишком злой и дерганый. Даже Тедди, который жил с ним в одной комнате и имел официальный статус лучшего друга, не рисковал ему возражать, а лишь невнятно ворчал про себя: «когда же это кончится» и старался держаться от Сина подальше.

Роза же напротив, как тень всюду следовала за ним. Стремясь угодить, смеялась каждой его, даже весьма сомнительной шутке, преданно заглядывала в глаза, соглашаясь со всем, что он говорил, и все норовила задеть его то бедром, то грудью. Не знаю почему, но Син не велся на провокации. Может, играл на людях роль крутого мачо, не склонного к сентиментальности, особенно со слабым полом. Хотя со своей девчонкой мог бы и поласковее быть. Син, что и говорить, — красавчик, но и Роза была не лыком шита, вся такая из себя «секси». Все у нее было очень: очень длинные ноги, очень короткие юбки, очень пышные формы, очень глубокие декольте. И смех, тоже очень громкий. Хотя Син и не давал ей много поводов для радости. Но она не сдавалась, терпела, даже когда он, в ответ на ее попытки прижаться к нему, цедил с плохо скрываемым раздражением: «отвали». Зря он так, конечно. Они были хорошей парой, такой эффектной, прямо король с королевой. А может, такие как Син просто не способны испытывать по-настоящему глубокие чувства к другим представителям рода человеческого. Им достаточно себя, любимых. Интересно, каково это, быть влюбленным в самого себя? Наверное, если бы у меня была такая внешность, как у Сина, я бы целыми днями просиживал перед зеркалом, строя самому себе глазки. Это шутка. Довольно глупая, я знаю. Тем временем, Син, соскочив с подлокотника кресла, направился к выходу, остальные, возбужденно галдя, потянулись за ним.