— Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал?

— Помирись с Хьюстоном…

Тихо так сказала, я едва расслышал, и снова замолчала. Приплыли, называется. Мирись-мирись и больше не дерись. Зачем только спросил. Может сделать вид, что не расслышал. Да нет, не пойдет. Сам, ведь, спросил, так что уж теперь. Ай, ладно, попробую. Хоть и очень не хотелось мне его снова видеть, а уж тем более мириться. Как Птица себе это представляет интересно. После всего, что между нами было. Да и он, я думаю, не в восторге от моих мирных инициатив будет. До мордобоя у нас, надеюсь, не дойдет. Не хотелось бы напоследок все испортить, но и на братанье можно не рассчитывать. При обоюдном нежелании сторон. Только понял еще, что она одна побыть хочет. Хорошо, говорю, как скажешь. И пошел к Хьюстону, как обещал. Хотя мог и не ходить, посидеть, покурить с ребятами, а ей сказать, все прошло, лучше не придумаешь: обнялись и прослезились. Да только не сволочь же я в самом деле.

Пока шел, не торопясь так, с остановками, много чего передумал об этой ее просьбе. Может и права Птица. Никогда, ни к кому за всю свою жизнь не испытывал я таких странных чувств, где смешались ненависть и невольное уважение, досада и удивление, сводящая с ума ревность и грусть от того, что он мог стать настоящим другом, таким о котором только мечтаешь, но стал врагом. И не испытаю уже, наверное. И отлично. А с Хьюстоном, так уж и быть, помирюсь, попытаюсь хотя бы. Хоть и смешно все это звучит. Как будто мы дети, и это так просто.

Дискотека шла своим чередом, но больше мне там делать было нечего. В комнате царил полумрак и о, чудо, она была свободна. Кровать привычно заскрипела, когда я на нее опустился. И этот звук ржавым гвоздем вонзился мне в уши. Я обхватил руками голову и закрыл глаза. Сколько так просидел, не знаю. Времени словно не было, был только темный океан тоски, в котором я тонул, безуспешно пытаясь нащупать дно. В дверь постучали, и во мне обжигающей, совершенно неуправляемой волной полыхнула надежда. Но, конечно, это была не Птица. С чего бы. Это был Синклер. Вот уж кого я меньше всего ожидал, да и хотел, увидеть.

— Пошли, покурим, Хьюстон, — сказал он сухо. Я молча поднялся и вышел вслед за ним из комнаты. У подвала, Синклер на самом деле достал из кармана своей рубашки две сигареты, протянул одну мне и, чиркнув зажигалкой, дал прикурить. Сделал несколько глубоких затяжек, потом сказал:

— Хочешь, расскажу, как мы с Птицей познакомились?

Он улыбался и был совершенно счастлив, и это счастье сделало его, наконец, великодушным. Я снова промолчал, горло, будто чем-то сдавило. Мне было нестерпимо тяжело его видеть, я задыхался от его счастья. Да Синклер и не ждал ответа. Позднее я понял, что он поделился со мной тем, чем, я уверен, мало с кем делился. Может в знак того, что простил или в качестве примирения. Но тогда мне трудно было оценить широту его жеста. Попробуй сделать это, когда тебе без анестезии ампутируют часть души, причем большую и лучшую ее часть.

— Я, когда сюда попал — начал он, раскуривая сигарету, — много чего повидал уже. Из дома сдернул лет в двенадцать, да и до этого больше на улице тусовался. Не то чтоб очень нравилось, да только дома такой мрак был. Матери не до меня было, все личную жизнь устраивала. А я ей мешал. Чтоб ты пропал, говорила, как твой папашка, ага… Я ведь даже не знаю, кто мой отец, Хьюстон! Прикольно, да?

Он рассмеялся сухим, злым смехом и сплюнул.

— Мать только когда злилась на меня, а это постоянно было, орать начинала, что сволочь он и наркоман, и что сдох уже, наверное, где-нибудь в канаве. Зато отчимов навалом было, каждую неделю новый. Где она только брала таких ублюдков. Уж они не были наркоманами и знали толк в воспитании. Особенно последний запомнился. Очень любил, когда не в настроении со мной по душам беседовать, жизни учить. В общем, я, когда после очередной его беседы очухался немного, решил, пока совсем не зашиб, как обещал, валить оттуда. Попался потом по глупости, где-то через полгода. Хотели, как малолетку домой отправить, да только, мать сказала, что мне в интернате лучше будет. Она к тому времени нашла себе нового муженька, все у них путем было.

В общем, домой я так и не вернулся. Да я и не в обиде на нее, на мать, за то, что отказалась. Сейчас не в обиде. Потому что, если бы не это, то и Птицы бы в моей жизни не было, да… Потом пошло-поехало: один детдом, другой, нигде не задерживался, такая тоска душила, все на свободу рвался. Хотя, кому я там был нужен…. Думал и в этой богадельне недолгим гостем буду, пока не встретил Птицу. Она здесь летом появилась, где-то за год до тебя. До этого, рассказывали, с теткой жила, потом ту опеки лишили, а Птицу сюда отправили. Когда я первый раз ее увидел, мы, помню, с пацанами в футбол играли. День еще такой хороший был, солнечный и не жаркий. А накануне всю неделю дожди лили. Так вот, стояла какая-то пигалица неподалеку от поля, и смотрела, как мы дурачимся. Знаешь, даже издалека было видно какие у нее глазищи. Ого, подумал. Интересно стало, ну и пасанул в ту сторону, порисоваться решил. Мяч как раз у ее ног упал. Другая бы сразу кинулась, чтобы его обратно нам на поле вернуть, прием-то проверенный был. А она стоит как вкопанная, даже не шелохнется. Крикнул тогда:

— Эй, ты, мяч подай!

Она словно не услышала. Я уже злиться начал. Ладно, думаю, черт с тобой, золотая рыбка. Сам сбегаю, заодно и рассмотрю получше. Ну и пошел. Полдороги уже прошел. И тут она как проснулась. Мяч ногой так поддала, что он у меня мимо уха просвистел как ракета, едва увернулся. Пацаны ржать начали. Такая меня здесь досада взяла. Ну, думаю, я тебе это припомню, глазастая.

— Что за краля? — спрашиваю.

— Новенькая, — отвечают. — Птицей зовут.

Какая она птица, говорю со злости, курица драная, а не птица. Так и стал ее звать. Даже азарт появился. Специально придумывал, как еще задеть. Кретин. Но она тоже в долгу не оставалась…

Син усмехнулся каким-то своим мыслям, помолчал, и вновь предался воспоминаниям.

— Не помню точно, зачем я той ночью зашел в девчачью умывалку, может, пить захотел, может еще что… Неважно. Птица сидела там на подоконнике, и слегка покачивала головой, словно что-то напевала. Я даже рассмеялся от такой удачи. Что, говорю, попалась, курица. Она только глазищами своими на меня сверкнула и ничего не сказала. Знаешь, как огнем полоснула. Ничего, думаю, пташка, сейчас по-другому запоешь. В общем, решил я ее немного пощупать. Ну, в буквальном смысле пощупать…

Он хмыкнул, а мне захотелось его ударить. Но я сдержался, и он продолжил:

— Посмотреть хотел, долго ломаться будет или нет. Только к делу приступил, как она мне пощечину залепила, со всей дури. От души так приложила.

Син, рассмеялся, так словно, вспомнил что-то очень приятое.

— Накопилось у нее видно к тому времени уже. Я психанул, конечно, с подоконника ее стащил, встряхнул пару раз, и говорю, еще дернешься — убью. Очень она меня разозлила. И только руку под футболку запустил, как она вторую плюху зарядила и взгляд такой, что сейчас зубами в горло вцепится. Вот черт, думаю, совсем крезанутая. Обычно девчонкам нравится, когда их прижмешь немного. Только поначалу пищат, а потом сами лезут, не отвяжешься. Заорал на нее, оттолкнул, так что она в стену влетела, да и выскочил оттуда, чтобы не сорваться. Прошел немного и встал: щека горит, душа кипит! Нет, думаю, нельзя это так оставлять. Вернусь, припугну чуток, чтобы много о себе не воображала… Да не дергайся ты так, Хьюстон, и не смотри так на меня. Не бью я девчонок… Я их морально уничтожаю…

«Надо же, пацифист какой!» — неприязненно подумал я. Син улыбнулся мне снисходительно и продолжил:

— Только, ведь, Птица об этом не знала. Когда меня снова увидела, по стенке сползла, головой в коленки уткнулась и руками ее прикрыла. Наверное, думала, конец ей пришел, глупышка. Посмотрел я на нее: маленькая, как воробей, шея тонкая, двумя пальцами сломать можно, а руки как веточки. Сидит, не дышит. Чувствую, вся злость моя ушла куда-то. Не бойся, говорю, не трону я тебя, пошутить хотел. Ничего не ответила, только вижу — плечи затряслись. Плачет, а ни звука не слышно. Сел я тогда на пол напротив нее и жду, когда успокоится. Долго ждал, потом говорю: хватит здесь сырость разводить. Иди в комнату, детское время вышло. Она реветь перестала, отвернулась от меня, и сидит, молчит. Давай, говорю ей снова, ступай отсюда, а то местных нариков дождешься, они не такие добрые как я. Опять промолчала. Потом, наконец, голос прорезался. Вот, сам и ступай, говорит, если боишься. Не могу, отвечаю, штаны от страха к полу прилипли. Посмотрела она на меня как на придурка полного, потом фыркнула и засмеялась. И я тоже. Очень мне ее смех заразительным показался. И вот представь, сидим мы на замызганном полу умывалки и хохочем как ненормальные, как два психа упоротых, а потом она снова плакать начала…