— Думаю, там будет море, — сказал он задумчиво, — целый океан. Ты только представь огромный голубой океан весь пронизанный солнечными лучами, с белыми барашками на бурунах, и другими удивительными вещами.

— Вот здорово!

Я уже начал мечтать, но тут Йойо добавил:

— Правда, это будет не скоро, Бемби, очень не скоро.

— Жаль, — я вздохнул, а Йойо засмеялся так, словно я сказал что-то очень забавное или как-то особенно удачно пошутил.

В день моего семнадцатилетия выпал первый снег. Он как праздничная скатерть накрыл землю, наполнив воздух белым матовым сиянием. Стряхнув с себя осенний тлен, парк посвежел. Снежное покрывало спрятало последние следы увядания, и казалось чистой страницей, на которой можно было заново писать историю года. Он выпал ночью, и, когда разошлись приятели Йойо, я еще долго любовался притихшим, побелевшим парком, деревьями, словно облитыми сахарной глазурью, неслышно кружащими в воздухе крупными снежными хлопьями. А проснулся от того, что кто-то, осторожно стащив с моей головы одеяло, стал энергично тереть мне щеки чем-то очень холодным. Сдержанное хихиканье перешло в громкий заливистый смех, когда, подскочив и ошалело моргая, я пытался сообразить, что происходит.

— Вот черт, Птица, — только и смог сказать, разглядев перед собой ее сияющее лицо. — Что это было?

— Хватит спать, засоня! — хулиганка сгребла рыхлые комки снега с моей подушки и скатала из них небольшой комок, который со смешком вложила мне в руку. — С днем рожденья! Нам надоело ждать, когда ты проснешься!

В окно лился яркий дневной свет. Я смущенно потянулся за рубашкой и, заметив стоявшую в дверях, Елку, едва не застонал от чувства неловкости и досады на Йойо. Ну что ему стоило меня раньше разбудить! Сам-то одетый сидит, ухмыляется, свежий и бодрый как молодой огурчик на грядке. Хоть бы уж не пускал тогда этих подружек-хохотушек!

— Можно я хоть оденусь. — Подтянув повыше одеяло, прикрылся рубашкой в надежде, что они застесняются и уйдут, поняв, наконец, всю безнадежность моего положения. Не мог же я перед ними, так скажем, в неглиже предстать.

— Ну, конечно, — милостиво разрешила Птица, словно и не замечая моих отчаянных взглядов и полыхающего лица. — И оденься, и причешись.

Она запустила пальцы мне в волосы и взлохматила их еще больше под пристальными взглядами всей компании, на мгновение, лишив дара речи.

— А потом мы будем дергать тебя за уши, пока они не станут большими как у слоненка.

— Тогда вам придется подождать до моего столетия, а пока лимит — семнадцать, — просипел я, стараясь придать лицу максимальную строгость, и умоляюще взглянув на Йойо.

— Подождем, недолго осталось.

Они обе прыснули и не сдвинулись с места, продолжая смотреть на меня во все глаза, так, словно я представлял из себя какое-то особенно замечательное зрелище, вроде новогодней елки или майского шеста. Путаясь в рукавах, натянул рубашку прямо на влажную от снега футболку и снова беспомощно посмотрел на ухмылявшегося Йойо. Он откровенно забавлялся, даже не думая помочь. Тоже мне друг! Пришлось действовать самому:

— Девчонки, может, вы все же выйдете. А то, как бы, не комильфо немного.

Они снова расхохотались. У них было очень хорошее настроение.

— Ой, Хьюстон, какой ты смешной, — Птица, наконец, встала с кровати, взяла висевшее на спинке полотенце и как маленькому ребенку заботливо вытерла мне лицо и шею, — у тебя двадцать минут.

Когда дверь за ними закрылась, я шумно перевел дух и с упреком посмотрел на Йойо:

— Как они узнали?

Вместо ответа он лишь загадочно улыбнулся и напомнил: время пошло. Я поспешно оделся и помчался умываться. Вернувшись, застал всю компанию снова в сборе. На столе дымился в кружках чай, распространяя по комнате аромат каких-то трав, на тарелках лежали куски пирога с повидлом, бутерброды с колбасой и сыром. А в центре, глаза у меня изумленно полезли на лоб, красовалась бутылка недешевого шампанского, известной марки.

— Это тебе от меня, — потупив глаза, с напускной скромностью сказал Йойо, довольно ухмыляясь. — И от друзей.

Ночные гости постарались, догадался я и чуть не прослезился от умиления:

— С ума можно сойти, мне это снится!

— А пирог от нас с Птицей, — засмеялась Елка.

— Еще скажите, что сами пекли, — добродушно поддел ее Йойо.

Я сел на свободный стул рядом с Птицей, и все мы уставились на Йойо. Он нас правильно понял:

— Ну что ж дети мои…

— Эээ, стой, Йойо… — спохватился я, все стаканы были заняты чаем.

— Сейчас, — Елка вскочила, и быстро слила ароматную жидкость из посудин обратно в большую банку с кипятком, стоявшую на тумбочке и предусмотрительно накрытую полотенцем. — Вот теперь порядок!

Йойо принялся возиться с пробкой, сосредоточенно раскручивая серебристую проволоку, а мы застыли в напряженном ожидании. Его накал достиг предела, когда почти одновременно произошли два события, заставившие мое сердце совершить кульбит к самому горлу. С громким шипением и финальным хлопком стартанула к потолку пробка, и Птица, вскрикнув от неожиданности, уткнулась мне лицом в плечо. Йойо разлил вино в сдвинутые кружки. Оно было немного теплым, терпким, необыкновенно вкусным и слегка пощипывало язык. Глаза у Птицы заблестели, а на обычно бледных щеках проступил нежно-розовый румянец. С пирогом и прочей снедью расправились быстро, после шампанского, дошла очередь и до чая. Он снял легкий хмель, круживший голову, но оставил радостное, приподнятое настроение. Йойо против обыкновения не терзал нас своими сюрреалистическими увертюрами, а пел простые, приятные песни, перемежая их, как настоящий конферансье, шутками и прибаутками. Причем делал это на пару с Елкой, у которой внезапно обнаружился очень даже неплохой, хоть и немного слабый голос. Они так здорово спелись, что мы отбили ладони аплодируя им. В общем, было очень весело. Потом Елка, нагрузив Йойо грязной посудой, утащила его в умывалку, чистить чашки. Наш супергитарист немного поворчал, но, как мне показалось, пошел охотно. Они вовсю пикировались, стараясь половчее поддеть друг друга, и получали от этого истинное наслаждение. Это было больше похоже на флирт, чем на перепалку, и я засомневался, а так ли уж неуязвим для женского обаяния наш виртуоз.

Птица словно только и ждавшая, когда мы останемся одни, достала из кармана тонкий, плоский пакет, завернутый в хрустящий пергамент:

— Это тебе от меня. Расти большой, Хьюстон!

И, приподнявшись на цыпочки, поцеловала в щеку. Я тут же зарделся как юная дева, и чтобы скрыть растерянность, неловко пробормотав спасибо, развернул подарок. Это был набор открыток из музея современного искусства, репродукции картин Йона Шефлера. Мне стало жарко от смущения и удовольствия. Неужели она заметила, как я на них смотрел. Я снова взглянул на нее с благодарностью:

— Здорово, спасибо!

Лицо у нее стало таким довольным. Она улыбнулась и, совсем по-детски немного наклонив голову, простодушно спросила:

— Тебе, правда, нравится?

— Да, очень! — искренне ответил я. Мне бы понравилась даже дохлая жаба из ее рук, но это было нечто совсем особенное. И подарок, и поцелуй. Меня так и подмывало вернуть его. Поцелуй, конечно, не подарок, но я не решился. Хотя, показалось, что Птица ждала чего-то такого. Думаю, всего лишь показалось… А потом пришел Син… Незадолго до этого успели вернуться, гремя отмытыми до блеска бокалами, Йойо и Елка. Наверное, это было хорошо, что успели, а то могло выйти как-то неловко. Син и так разозлился, хотя старался не показывать. Он подчеркнуто вежливо, одними губами, улыбнулся на шутку Елки, что кто опоздал, тот не успел. Процедил сквозь зубы: «поздравляю», хотя по интонации было больше похоже на «чтоб ты сдох». Демонстративно обнял Птицу за плечи и быстро увел, не дав попрощаться… И все равно это был лучший день рождения в моей жизни.

Откровенно сказать, к спорту я отношусь, хоть и хорошо, но достаточно спокойно. Скорее даже равнодушно. Одно время пытался с его помощь понизить свою весовую категорию. Чего только не делал: бегал, когда удавалось урвать немного времени. Обычно пораньше уходил с занятий в студии и наматывал круги по парку, пока в глазах не начинало темнеть, по самой его окраине, чтобы поменьше радовать зевак. Подтягивался на турниках, качал пресс, отжимался. Даже хотел записаться в какую-нибудь секцию, но передумал. Представил все эти взгляды и смешки, и понял, что не готов. Хотя может и зря. В общем, довольно долго тешил себя мыслью, что моя настойчивость изменит мою жизнь и я смогу наконец слиться с толпой и соответствовать общепринятым стандартам. А сломался, когда понял, что все бесполезно. Я легко пробегал несколько кругов по периметру парка, держа при этом хороший темп, отжимался и подтягивался, но не худел. Даже, показалось напротив, еще прибавил. Выть хотелось от бессилия. Как ни странно, хоть я и бросил изводить свой организм физической нагрузкой, потребность в интенсивном движении осталась. Особенно, когда на душе было мутно или неспокойно. Тогда, как прежде срывался в парк и бегал там до изнеможения.