— Ну как тебе объяснить, просто если бы я не знала, что это твои работы… А это точно твои? Нет-нет, не обижайся, я пошутила! Вот, я бы подумала, что их автор человек, уже такой, знаешь, зрелый. У тебя немного деталей и не все как будто дорисованы, но они такие живые, твои рисунки… Эта женщина, кто она? Она мне напоминает кого-то.

Птица перевернула лист, и сердце у меня екнуло. Я забыл, что этот портрет у меня здесь хранился. Давно не просматривал содержимое папок. Думал, что потерял его.

— Это — мама…

— Твоя мама? Такая красивая! Только глаза очень грустные и задумчивые! Да ведь это она на тебя похожа, Хьюстон. Ой, вернее ты на нее.

— Да нет, у нее другие черты. Я, правда, по памяти рисовал, но ее лицо хорошо помню. По крайней мере, мне так кажется…

— У вас глаза одинаковые, а глаза — это самое главное.

Да, возможно, она была и права. Йойо тоже сказал, что у меня ее глаза. Он видел этот портрет, когда я только заселился, и, разбирая вещи, уронил папку с рисунками на пол. Листы разлетелись по комнате, и один из них оказался прямо перед ним. Он его поднял и сказал:

— Знаешь, Хьюстон, тебе от нее досталось самое лучшее.

— Ты о ком?

Я в тот момент доставал из-под кровати, спланировавшие туда рисунки, и не видел, что он там рассматривал.

— О твоей матери, — пояснил он. — Это ведь она. Верно?

Я некоторое время молчал, пораженный его догадливостью. Потом подтвердил, что да, это моя мама. Тогда он подошел и спросил:

— Что там у тебя еще? Покажи-ка…

Сел рядом со мной на пол, придвинул к себе стопку с работами и долго перебирал их. Только почти ни о чем не спрашивал. Просто молча смотрел, стал таким серьезным. Иногда, мне казалось, что по лицу у него пробегала тень. Конечно, мне было интересно, что он о них думает, но было как-то неудобно спрашивать. Закончив смотреть, Йойо не стал испытывать мое терпение, и сказал, почти слово в слово, повторив слова Карандаша:

— Неплохо, совсем неплохо!

Я даже засмеялся от такого неожиданного совпадения. Йойо тоже усмехнулся снисходительно и добавил:

— И что мне больше всего нравится, Бемби, твои работы гораздо проницательней тебя самого. Так и должно быть, чувак!

Что он хотел этим сказать, я не понял. Решил, потом как-нибудь расспрошу, да так и забыл. Йойо не долго услаждал наш слух музыкой. Видя, что мы с Птицей увлеклись, он отложил гитару и принялся что-то карябать на тетрадном листе, подложив под него учебник. Птица сказала, что ей все очень нравится, но больше всего портреты и самый первый городской пейзаж. Еще раз достала посмотреть портрет мамы и внезапно спросила:

— А отец? Ты его не рисовал?

— Нет. Я почти не помню его лица. Знаю только, что он был высоким, темноволосым и очень сильным, легко поднимал меня на руки. Еще помню, как от его рубашек пахло так терпко, машинами, дорожной пылью, чем-то таким не домашним. А вот лицо — забыл. Иногда он мне снится. Знаю, что это он и мы опять куда-то едем, но лица запомнить не могу.

Да, — серьезно сказала Птица, откинув упавшие на глаза волосы. — Я знаю, так бывает во сне, очень часто. Это грустно.

Да, очень грустно. Иногда мучительно, до головной боли, пытаюсь восстановить в памяти черты его лица, мелькают отдельными фрагментами то глаза, то кончик носа, его губы. Я помню их прикосновение к своей щеке, мягкое и теплое с легким покалыванием щетины. Но вместе этот пазл не собирается, хоть плачь, и я чувствую себя слабоумным дурачком, не способным сложить два и два. Мне очень хотелось спросить Птицу про ее родителей, но пока я собирался с духом, она сама заговорила:

— А я своих совсем не помню. Только по фотографиям. У тети есть альбом. Она не любит, когда я его достаю, говорит, что ее это расстраивает. А мне иногда так хочется посмотреть, представить какими они были людьми, какие у них были голоса, походка. Там и я есть, вместе с ними, на руках у мамы. Только лицо очень маленькое, так что трудно разглядеть в каком я настроении, плачу или смеюсь, грустная или веселая.

— А ты бы как хотела?

— Не знаю…

Птица уютно сидела на моей кровати, и от этого мне казалось, что в комнате по стенам прыгают солнечные зайчики. А когда, она внезапно спохватилась, что уже поздно и ушла, я еще долго чувствовал растворенные в воздухе легкие золотистые отблески, которые проникали в меня с дыханием и легонько щекотали изнутри, словно крылья бабочек или пузырьки шампанского. Собственно говоря, ее выставил Йойо. Он снова начал негромко тренькать на гитаре, что-то совсем уж грустное, и вдруг строго спросил:

— Птица. А ты уроки сделала?

Она удивленно воззрилась на него, потом, ничуть не обидевшись, непринужденно рассмеялась:

— Да, я поняла, Йойо. Ну что ж, наверное, мне действительно пора.

После того, как за ней закрылась дверь, Йойо очень пристально посмотрел на мою раскрасневшуюся и немного ошалевшую от счастливой эйфории физиономию и серьезно, даже хмуро, сказал:

— Я бы на твоем месте не придавал этому большого значения.

— Я и не придаю.

Он все равно не смог испортить мне настроение. Если только чуть-чуть… Кстати сам Йойо про своих родителей однажды заметил, что они были совершенно замечательные люди. И это все, что мне нужно о них знать, так как даже ему этого достаточно. Но я подозреваю, что у него просто не было о них никаких сведений.

Вместе с интернатом, я был вынужден сменить и школу. Когда решился вопрос с переездом в новый дом, директриса, обрадовав меня этой новостью, добавила:

— Не знаю, правда, как ты будешь добираться на другой конец города, если захочешь остаться в прежней школе. Но лучше тебе перевестись. Я поставлю в известность директора, но ты и сам ему напомни, как устроишься на новом месте.

— Хорошо, — сказал я. — Напомню…

Добираться в самом деле стало неудобно. Приходилось топать через весь город, а значит выходить из дома очень рано, когда все интернатские еще только прощались со снами. Иногда удавалось поймать автобус. Это была весьма сомнительная удача, сначала трястись в его душном, тесном нутре, затем еще торчать в раздевалке, дожидаясь пока придет дежурный и откроет класс. Примостившись на низенькой скамейке, я рассеянно листал потрепанный учебник и приходил в себя после давки в переполненном автобусе. Мне кажется, часы пик в общественном транспорте, особенно утренние, существуют в мироздании исключительно с целью воспитания мизантропии. Пару-тройку раз, потеряв терпение, я действительно стучал в директорскую дверь, чтобы напомнить о себе и о том, что должен покинуть стены этого учебного заведения как можно быстрее. И каждый раз получал ответ, что «да-да» и «вот-вот». В конце концов, дело сдвинулось с мертвой точки, и в один из дней, получив на руки документы, я без особого сожаления покинул это образовательное учреждение.

Новый класс мало чем отличался от старого. Несколько дней пришлось потерпеть любопытные взгляды, пока ко мне не привыкли и, привыкнув, перестали обращать внимания. Тем более, что я и сам не старался его чем-либо привлечь, большей частью отсиживаясь на переменах за учебником или болтаясь туда-сюда по коридору. К моей немалой радости мы с Птицей оказались одноклассниками. Син учился в параллельном, как я уже упоминал, так же, как и Тедди, Йойо, Роза. Это ничего, по сути, не меняло, но все равно было приятно видеть Птицу без навязчивого эскорта золотоволосого красавчика. Ее радостную улыбку и непринужденное: «Привет, Хьюстон!» я уже выдерживал иногда без того, чтобы тут же не окраситься цветом утренней зари. Но, похоже, Птице нравилось вгонять меня в краску. Я читал это в ее взгляде, когда она подходила ко мне под хихиканье своих подруг с каким-нибудь вопросом. Случалось это довольно часто. Пытаясь справиться с волнением, я начинал нервно перебирать содержимое рюкзака, при этом неизменно что-то роняя и чувствуя, как опять заливает лицо предательский румянец.

Она сидела в другом ряду немного впереди меня, так что на уроках я мог без помех любоваться ее тонким профилем, когда она заправляла закрывавшие его пряди волос за ухо, маленькое и тоже безупречное, как у драгоценной античной статуи. Я изучил на нем каждый завиток.