Вскоре Екатерина поняла, что в новом положении — матери наследника — она имела куда больший государственный вес, чем раньше. Перед ней начинали заискивать в надежде на будущее. Её расположения добивались. Угождая императрице, чьё здоровье день ото дня становилось хуже, придворные в то же время не забывали сделать лишний реверанс в сторону великой княгини — восходящей звезды. «Её и любят, и уже опасаются»⁴, — писал 11 апреля 1756 года Уильямс.

Многоопытный канцлер Бестужев нашёл в лице Екатерины талантливую ученицу. Их общими врагами стали Шуваловы. Именно против них великая княгиня ополчилась в первую очередь, создав за счёт общей неприязни к клану фаворита нечто вроде своей партии. «Шуваловы сначала не знали, на какой ноге плясать»⁵, — с удовольствием отмечала она.

Легче всего оказалось собрать сторонников против общего врага. Поскольку семейству молодого фаворита завидовали, а два его кузена успели обидеть многих, то неприязнь к Шуваловым послужила благодатной почвой для агитации. Великая княгиня в данном случае возглавила общественное мнение. Вокруг неё стали собираться недовольные. Это не была по-настоящему влиятельная и сплочённая группировка. Скорее летучий отряд, сильный всеобщим одобрением. Царевна фактически создала группу поддержки из воздуха. Обрушиваясь на могущественных врагов, она тем самым набивала себе цену.

Но Екатерина не могла не понимать, что с Шуваловыми шутки плохи. Е. В. Анисимов удачно назвал Петра и Александра Ивановичей «братьями-разбойниками». Они сделали ставку на её мужа и всячески старались вывести Петра из-под влияния жены. У Бестужева был к неприятелям свой счёт.

Дела с субсидией конвенцией продвигались не шибко. Обе стороны — и русская, и английская — старались дать поменьше, а выиграть побольше. Неуязвимая на островах, Британия обладала настоящей ахиллесовой пятой в центре Европы — Ганновером. Любопытно, что старинные партнёры — лондонский и петербургский кабинеты — в середине XVIII века столкнулись с одной и той же геополитической проблемой — необходимостью увязывать интересы своих могущественных держав со слабым, но стратегически важным клочком земли в Германии.

Советуя Елизавете Петровне обменять Голштинию или даже вовсе отказаться от неё, Бестужев не раз называл герцогство Петра Фёдоровича «русским Ганновером». Таким образом канцлер намекал на явное предпочтение, которое король Георг II питал к немецким владениям по сравнению с самой Англией, и предвещал нечто подобное у наследника русского престола. Он не ошибся. Любопытно, что с тех же позиций в Лондоне выступал лидер вигов (будущей либеральной партии) Уильям Питт-старший, который прямо заявлял в парламенте: «Британская внешняя политика должна измеряться не германским, а британским стандартом»⁶.

Проблема, обсуждавшаяся в Англии открыто, в России была уделом перешёптывания и тайного недовольства. В грядущей большой войне, дыхание которой уже ощущалось, каждой из стран следовало определиться с союзниками. Долгие годы в Лондоне исходили из того, что на Ганновер нападёт Фридрих II, поддержанный Францией, которая станет беспокоить заморские владения соперницы. Следовательно, Англия нуждалась в помощи Австрии и России.

Это вполне отвечало представлениям Петербурга. Здесь готовы были предоставить войска за деньги при условии, что их употребят против общего врага — Пруссии. Иными словами, императрица хотела и получить крупное финансовое вливание, и сохранить право выбора противника. Такое требование казалось партнёрам чрезмерным — кто платит, тот и заказывает музыку.

Кроме того, Бестужев настаивал на выдаче 400 тысяч фунтов стерлингов ещё в мирный период⁷. Канцлер, как всегда, хитрил: содержание армии в пределах страны обходилось куда дешевле, чем за рубежом. Разницу желательно было положить в карман. На худой конец «поделиться» с государыней, внушив ей, что за счёт неистраченных денег можно частично покрыть дефицит казны. Последняя пребывала в плачевном состоянии. Иностранные министры не раз доносили из Петербурга о бедственном положении русских финансов: «Капитала запасного нет; те миллионы, которые казне приобретены — издержаны; умноженные доходы истощены; пожалованные взаймы миллионы — тоже»⁸.

Финкенштейн сокрушался: «Самой Императрице порой денег недостаёт на ежедневные траты»⁹. С зимы 1742 года казна фактически опустела¹⁰. Мардефельд сообщал в Потсдам о том, что офицеры не получали жалованья, Военная коллегия израсходовала все средства, а Адмиралтейство ещё и влезло в долги на 50 тысяч рублей. К 1746 году положение стало катастрофическим: купцы отказывались поставлять товары в кредит, пенсии и оклады не выдавались. Яркий штрих: по словам прусского посла, отставки попросил «главный дворецкий Фухс», поскольку ему не на что было закупать провизию для императорского стола.

Отчасти поправить ситуацию помогла англо-русская субсидная конвенция 1747 года. Однако состояние казны оставалось плачевным. Подушный налог приносил пять миллионов рублей. Винные откупа — два миллиона. Ещё миллион — таможенные сборы. Торговля — всего 1 миллион 538 тысяч, и 120 тысяч — продажа гербовой бумаги. Но ещё до поступления в казну эти деньги, судя по всему, раскрадывались. Данные о доходах приходили с опозданием на пять лет. Сила того или иного министра измерялась его умением выбить бюджеты для своего ведомства. Армия пожирала до шести миллионов в год — что кажется слишком крупной суммой, если учесть хроническую невыплату офицерского довольствия. Вероятно, деньги прилипали к рукам высших военных чиновников. Бухгалтерский учёт вёлся нерегулярно. К концу царствования государственный долг составлял 8 147 924 рубля¹¹.

Неудивительно, что население предпочитало не пускать деньги в оборот, а прятать их по чулкам на чёрный день. Благодаря этому из обращения ежегодно изымалось около миллиона рублей. Рынок был наводнён фальшивыми копейками, изготовлявшимися в Саксонии. Из 35 миллионов рублей, отчеканенных с 1712 по 1746 год, в обращении осталось только три. Остальные 32 миллиона оказались надёжно схоронены в кубышках. Всё это не говорило ни о здоровье финансовой системы, ни об уверенности в будущем. Судя по всему, верноподданные Елизаветы Петровны со дня на день ожидали светопреставления.

Как и в 1747 году, Бестужев советовал выйти из положения за счёт субсидии иностранного двора. Императрица склонялась к его мнению. Но за устройство подобного договора британской стороне предстояло заплатить всем заинтересованным лицам: не только канцлеру, но и вице-канцлеру Воронцову, Разумовским, возможно, группировке Шуваловых, а если удастся, то и самой государыне. Таким образом, Англии пришлось бы потратить куда больше денег, чем указывалось в договоре, причём ещё на этапе его подписания и ратификации. Подобную систему Питт-старший называл «дикой» и способной навлечь «банкротство на Великобританию»¹².

Шуваловы предложили другой путь покрытия государственных расходов. Старшего из «братьев-разбойников», Петра Ивановича, можно было бы назвать настоящим «прибыльщиком» в петровском смысле слова. Он постоянно изобретал новые налоги, откупа и монополии, за счёт которых сокращался дефицит бюджета, а собственные карманы раздувались от звонкой монеты.

Не было такого ругательства, которым не наградил бы графа-прожектёра желчный князь М. М. Щербатов, автор памфлета «О повреждении нравов в России». «Изверг», «чудовище», «опричник», «гонитель», «исполненный многими пороками», автор «развратных предприятий». Среди которых, между прочим, числились: отмена внутренних таможен, значительно оживившая торговлю, перевооружение русской артиллерии дальнобойными «шуваловскими» гаубицами и единорогами, попытки провести Генеральное межевание и создать новое Уложение. Два последних мероприятия не удались из-за колебаний Елизаветы Петровны, к ним вернулись в царствование Екатерины II. Однако их необходимость осознавалась и отстаивалась Петром Ивановичем уже в 1750-х годах. Беззастенчивый вор, он был в то же время неутомимым работником, фонтанировавшим идеями. Составитель косноязычных проектов, граф мыслил ясно и с замахом на будущее¹³.